Николай Веревочкин - Человек без имени

Грозному было ясно: ребята воруют по-крупному, но таких масштабов даже он не предполагал. За нищей, штопаной-перештопаной ширмой «Дребездени» скрывался золотоносный рудник, где делались СОСТОЯНИЯ. Папка вот-вот должна была разбухнуть копиями незарегистрированных доверенностей, по которым через коммерческий центр составами-невидимками прошли неоприходованные товарно-материальные ценности на суммы, от которых кружилась голова. И вдруг однажды Шамара задумчиво спросила Грозного: «Как думаешь, Гуга, куда лучше вложить деньги — в дачу или в машину?»

Госпожа Шамара, как большинство журналисток, специализировавшихся до перестройки на моральной теме, была совершенно аморальным существом и поступками своими едва ли не каждодневно опровергала собственные статьи-проповеди, написанные, нужно отдать ей должное, страстно и ярко. Призванная Грозным под знамена справедливости, она тут же переметнулась в стан противника — едва поняла, что это материально выгодно. Впрочем, вся в золоте и сплетнях, она все так же навещала Грозного в его давно не ремонтированном кабинете, но дышала ровно, а разведданные касались, в основном, интимных сторон жизни коллектива. Уходя, она извлекала из дамской сумки пачку дорогих сигарет или баночку кофе и одаривала от щедрот своих мрачного Гугра Базиловича. Такие изящные и в то же время вместительные сумки пользовались большой любовью валютных проституток: будучи внезапно мобилизованной, в них можно было запихнуть весь арсенал интимного дамского туалета. В отличие от этой сумки заветная папка оставалась тощей, как бездомная сука.

Слушая легковесный треп неверной Шамары, Грозный мрачно раскуривал дареную сигарету. Длинными, густыми струями выпускал он дым из носу и делался похожим на почти уже выкипевший, забытый на плите чайник.

Человек может держать в себе негодование очень долго. Но однажды наступает секунда, когда гнев, словно пар, взрывает его изнутри.

Гугор Грозный взорвался после обеда. Вулкан Кракатау показался бы детской игрушкой в сравнении с этим стихийным бедствием. Неукротимо, как сошедший с рельсов трамвай, Гугор ринулся в кабинет Дусторханова. Бесстрашная секретарша с отчаянным криком: «Он занят!» — закрыла собственным телом двойную дубовую дверь, но была сметена, как осенняя паутина, и лишь проводила нарушителя табу осуждающим взглядом.

Кабинет был пуст.

Это было вместительное, как банкетный зал, угловое помещение. Выходящие на улицу стены состояли из окон — от пола до потолка — с хрупкими перилами ограждения, подчеркивающими самоубийственные фантазии архитектора. В узких простенках, имеющих вид колонн, висели картины авангардного толка. Внушительно громоздкая мебель, особенно внушительная без людей, мерцала тускло и угрюмо. На массивном и обширном, как двуспальная кровать, дусторхановском столе терялись компьютер, телевизор, настоящий человеческий череп с врезанными в лоб часами и крокодил средних размеров, подавившийся глобусом. Кресло-трон, очертаниями своими повторяющее фигуру Дусторханова, посмотрело на непрошеного посетителя надменно и холодно.

Если бы не хамский вид этого кресла, Грозный, возможно, и не решился бы войти в святая святых — комнату отдыха босса. Впрочем, вряд ли в голову сошедшего с рельсов трамвая приходят мысли о приличии. Решительно открыл Гугор Базилович бесшумную дверь запретной комнаты, собираясь проорать: «Паша, так дела не делаются!». Да так и застыл свежезамороженным судаком.

Двери, господин Грозный, для того и созданы, чтобы в них стучаться.

Полненький Дусторханов полусидел, полулежал на мягком, как майское облако, диване, откинув голову и закатив глаза. На длинноворсном ковре между его коротеньких, пухлых ножек породистой домашней собакой пристроилась госпожа Шамара. Она скосила глаза на шум, произведенный вторжением, но ничего не сказала, поскольку была занята и прекращать занятие посчитала невежливым.

Грозному ничего не оставалось, как по обыкновению вытаращить глаза и церемонно кивнуть головой Шамаре — поздороваться с предательницей.

В легком замешательстве и глубокой задумчивости покинул он кабинет, строго наказав оскорбленной его непослушанием секретарше: «Никого не впускайте: Дусторханов занят».

Завтрак Грозный съедал сам, обед делил с сучкой Бякой, ужин отдавал Сусликову, но счастлив не был. Все, бывало, солнце к нему задом поворачивалось, все рылом хрен приходилось рыть да сено для чужих собак косить.