Рустам Ибрагимбеков: Храм воздуха

Гюля умерла в 1983 году, прожив тридцать пять лет после смерти Юсифа. (По приговору суда он получил десять лет, но скончался в лагере строгого режима под Иркутском от неожиданного открывшегося туберкулеза легких через год после рождения сына.)

В 1950 году Гюля вышла замуж за инженера-нефтяника, приехавшего в Кисловодск из Татарии. За короткий срок курортной путевки решительный нефтяник успел дать ей и сыну свою фамилию и увез их в Туймазы. (Фотограф Эдик с удовольствием вспоминал, как ему в течение одного дня удалось зарегистрировать брак Гюли и нефтяника; он помнил все подробности — и цвет бумаги, в которую был завернут флакон духов «Красная Москва», и робкое сопротивление миловидной заведующей, когда он совал духи в ящик её стола).

Из Туймазов пошедший на повышение нефтяник перевез свою новую семью в Тюмень.

Когда дом в Кисловодске был продан Амирусейну, сын Юсифа уже работал в Москве.

Я не стал раскрывать Михаилу Николаевичу Дозорцеву тайну его происхождения. В сутолоке посольского приема это было не очень уместно, да и вряд ли человеку, всю жизнь считавшему себя русским, приятно было бы узнать, что его отцом является погибший в лагерях азербайджанский уголовник. А вот судьба их дома в Кисловодске моего собеседника заинтересовала; мы обменялись визитками, я обещал в ближайшее время сообщить ему конкретные сведения о доме, а он — разыскать и прочитать письмо моего отца.

Амирусейн появился в Баку через пять лет после нашей поездки в Кисловодск. Его мучили боли в пояснице, он еле передвигался и называл свою болезнь странным словом «ишиас». Опять сработал мистический механизм случайных совпадений: с трудом добравшись до своих родственников, Амирусейн не застал их дома и наткнулся в коридоре на мою мать; он был так плох, что она повела его к нам, уложила на старый диван в столовой, и он пролежал на нем четыре месяца до самой своей смерти. (В больницу его не взяли — запущенный рак кишечника уже дал многочисленные метастазы в легкие, печень и позвоночник.)

До последней минуты Амирусейн не верил, что умирает; целуя руки моей маме, он непрерывно благодарил её за заботу и делился планами на будущее. Уже окончательно обессилевший и высохший, как мумия, он попросил позвать родственников и шепотом объявил, что дом в Кисловодске дарит моей маме.

После смерти было найдено его письменное завещание, где Амирусейн с бухгалтерской тщательностью распределил все, что накопил за свою долгую жизнь; имя моей матери в этом списке не значилось.

Воля умершего была выполнена в строгом соответствии со списком. И лишь вопрос дома в Кисловодске остался нерешенным. В завещании Амирусейн называл его «Храмом воздуха», и если бы не указанный адрес, можно было подумать, что речь идет об известном ресторане.

Узнав о завещании, мама отказалась от прав на дом, как бы он ни назывался. Но и родня Амирусейна особого интереса к нему не проявляла: чтобы продать этот «Храм воздуха» надо было поехать в Кисловодск, оформить наследство, заплатить государству налог. В результате «Храм воздуха» продолжал числиться за ушедшим в лучшие миры Амирусейном, изредка кто-то из родственников ездил в Кисловодск на месяц-другой и жил под присмотром фотографа Эдика, который все ещё был очень деятелен, хотя и сильно постарел. (По праздникам от Эдика приходили поздравительные открытки, в которых он сообщал о состоянии дома; после развала СССР связь с ним прервалась.)

Через несколько дней после разговора в посольстве я разыскал Эдика и получил от него полную информацию о доме. Стало ясно, что при согласии наследников Амирусейна, президенту «Сибойла» будет несложно переоформить «Храм воздуха» на свое имя. Помощник обещал довести мой разговор с Эдиком до сведения президента, а я попросил напомнить о письме моего отца. В ответ он буркнул что-то невнятное; я попытался переспросить его, но не успел — он уже дал отбой. Повесив трубку, я подошел к окну.

Весеннее солнце освобождало Москву от грязных снежных завалов вдоль тротуаров. Девушка, торгующая цветами в стеклянной будочке, поглядывала на наши окна — утром она заходила к сыну, принесла какую-то сушеную горную траву, рекомендованную знакомой знахаркой. Все, кто узнавал о болезни сына, пытались чем-то помочь. Последние месяцы большую часть времени он проводил в задумчивой неподвижности; обращенные внутрь глаза никого не видели, казалось, он вслушивается в то, что происходит в его организме. Но стоило кому-то к нему обратиться, как на алебастрово-белом лице появлялась приветливая, чуть виноватая улыбка.