Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении

Но Дрема не последовал мудрому совету и не успокоился. Сказав Прямоносову все, что он о нем думает, со словами, полными гнева и достоинства: «Я вынужден подать на газету в суд за нарушение моих авторских прав!» — он ворвался в кабинет редактора.

— Что ты вынужден? — не понял пафоса редактор.

Вместо ответа Дрема, звучно шлепая по столу уликами, разложил перед ним пасьянс, чередуя оригиналы с газетными вырезками.

Пока редактор внимательно сверял варианты, Дрема продекламировал еще более гордые слова: «Если газета не дорожит своей репутацией, я своей репутацией дорожу и не хочу выглядеть идиотом в глазах читателей».

Редактор с веселым интересом посмотрел на взбунтовавшегося карикатуриста, отодвинул от края стола бронзовую пепельницу в виде черепа и сказал миролюбиво:

— Действительно, черт-те что натворил этот злодей Прямоносов. Но, согласись, тоже остроумно.

— Что?! — не поверил своим ушам Дрема. — Где здесь остроумие?

У редактора были маленькие, робкие и стыдливые руки. Они постоянно прятались. В карманы и за спину, когда редактор стоял. Под стол, когда он сидел в кресле. За отсутствием другого убежища они сжимались в кулачки и втягивались в рукава пиджака. Как суслики в норки.

— Вот ты, Дима, ругаешь Прямоносова. Но поставь себя на его место. Кто объявил войну с коррупцией? Сам! А что делаешь ты? Заранее предрекаешь этой войне поражение. Высмеиваешь. Издеваешься. Создаешь у общества отношение к этой борьбе как к фарсу.

— Президент занимается своим делом, я занимаюсь своим, — ответил Дрема с недоумением, переходящим в прозрение.

Именно эти маленькие, стыдливые ручки и кастрировали его.

— Понимаешь, Дима, — задушевно продолжал редактор, — высмеять можно все. Смеяться легко. Но как бы хорошо ты ни смеялся, рано или поздно скажут: «Ну, хорошо. Это смешно. Ты нас повеселил. Но что же ты предлагаешь?» Предложить что-то уже сложнее. Но можно. Опять спросят: «Хорошо. Но как это сделать? И кто будет делать?» Вот где начинается самое трудное. До этого ты сотрясал только воздух. Теперь надо потрясать устои. Согласен? И что получается? Сам объявил войну коррупции. Мы его должны поддержать. А ты смеешься и смеешься, смеешься и смеешься.

— Зачем все это вы говорите мне? Я — карикатурист. Понимаете — карикатурист. Что с вами? Уж не подмигнул ли вам с портрета Иосиф Виссарионович?

С видом человека, который знает больше, чем говорит, редактор усмехнулся. Эту усмешку можно было расценить и так: его забавляет наивность Дремы.

— Вот именно. Ты всего лишь карикатурист, — сказал, доброжелательно улыбаясь, редактор.

Язык зашевелился сам собой, и кто-то голосом Дремы сказал:

— Да пошел ты!

Сгреб Дрема улики и навсегда вышел вон.

Просматривая вечером почту, он наткнулся на странное сообщение: «Vstrechay. Priletayu 21.02. Reisom iz Stambula». И подпись «J».

Кто такой этот «J»?

Кто бы он ни был, но сегодня именно 21 февраля. Дрема позвонил в аэропорт. Самолет прилетал по расписанию.

Знаешь, не знаешь, розыгрыш, не розыгрыш, а встречать надо.

Там разберемся. Во всяком случае, этот «J» знает его электронный адрес.

Строящееся здание аэропорта вспыхивало в бездонной ночи нервными сварочными огнями. Как остывающая в пепле головешка на влажном, порывистом ветру.

Во временном терминале было тесно и душно.

Встречающие толпились под открытым небом, наполненным звездами и космическим гулом взлетающих самолетов.

В каждом аэропорту присутствует дух Сент-Экзюпери. Конечно, для тех, кто о нем знает.

Дрема смотрел в небо и представлял соринку, летящую в эти минуты над черной планетой. И в этой соринке сидело неизвестное ему существо, инопланетянин. Существо смотрело в иллюминатор на темную Землю, слившуюся с космосом, и думало о нем, Дреме, — другой бесконечно малой соринке, которая ждет его в непроглядном мраке. На другой планете.

У ограждений под фонарями светолюбивыми мотыльками толпились скучные, тщательно причесанные и отглаженные представители фирм с табличками в руках.

Чужие люди, встречающие чужих людей по служебной обязанности.

Узнает ли его таинственный J?

Может быть, тоже сделать табличку? А что он напишет на ней? J? Вот этот J оскорбится.

До прилета было еще полтора часа. Ждать наскучило. Дрема смотрел на строящуюся громаду нового терминала, вслушивался в колокольные звуки соударяющегося металла, шорох осыпающихся искр, церковные голоса рабочих и вспоминал старый, на удивление вовремя сгоревший аэропорт. Шумный, суматошный. С толчеей восточного базара. Без людей с табличками и безразличными лицами. Встречаясь, там обнимались и смеялись, а, провожая, обнимались и плакали. Транзитные пассажиры спали на скамейках. Сонные, но бдительные милиционеры время от времени будили их: «Гражданин, вы свой рейс не проспали?» Тогда летали многие и много. А где-нибудь под лестницей обязательно сидели на рюкзаках ребята и пели под гитару.