Елена Колина - Через не хочу

Ольга Алексеевна кивнула:

— Отнеси ей к празднику продуктовый набор… Положи в пакет коробку конфет, индийский чай, банку растворимого кофе… еще сыр можешь взять. И на этом все. Навещать — однозначно нет. Нельзя. — Ольга Алексеевна посмотрела в чистейшие Аришины глаза и, устыдившись, добавила: — Ладно, можешь навещать ее иногда. Но только после того, как я сама с ней познакомлюсь.

Ольга Алексеевна нанесла Аришиной подшефной старушке визит. То есть Ольга Алексеевна не думала наносить визит. Возвращаясь вечером с лекции в Университете марксизма-ленинизма, она вошла в подъезд и уже нажала кнопку лифта и вдруг подумала — «зайду проверю, что там, в этой коммуналке», но вышло, как будто она нанесла визит.

Блокадная старушка оказалась не просто старушкой.

Знакомство Ольги Алексеевны с блокадной старушкой в точности походило на сцену из романа Диккенса «Большие надежды» — Ольга Алексеевна увидела человека, диковиннее которого никогда еще не видела. Дама преклонных лет с мужским крупным носом и белыми буклями была одета во все белое, но все это белое, включая букли, было белым когда-то давно, а теперь местами пожелтело, местами посинело. На шее и на пальцах дамы сверкали драгоценные камни — Ольга Алексеевна видела такие украшения только на картинах старых мастеров в Эрмитаже.

— Не удивляйтесь, милая… От папеньки уже, можно сказать, ничего не осталось… сейчас проедаю кузнецовский фарфор, — сказала «старушка-блокадница», поймав изумленный взгляд Ольги Алексеевны. Так и сказала — «от папеньки», как в кино про дворянскую или помещичью жизнь.

— Вы очень красивы, дорогая… И главное, порода, породу не скроешь… В вашем роду не было… — она наклонилась к Ольге Алексеевне, интимно понизив голос, — дворян?..

— В каком роду?.. Бабушка и дедушка со стороны отца умерли, когда я была маленькой, а со стороны матери… Я о них ничего не знаю. Мой муж — партийный работник. Мой отец был партийным работником, — сказала Ольга Алексеевна, как будто это многое объясняло, во всяком случае объясняло ее незнание своих корней.

— Как это печально. Многие советские люди ничего не знают о своих предках дальше дедов и бабок, словно они не люди, а из рода обезьян… Мой папенька проследил историю нашего рода до начала восемнадцатого века. Но не расстраивайтесь, вы хотя бы знаете, что в вашем роду одни партийные работники.

Ольга Алексеевна уловила иронию, но не рассердилась, улыбнулась — какие наивные глупости болтает это чучело. Неужели она должна рассказать девочкам о том, что их дед, ее отец, при Сталине сидел, должна показать справку о посмертной реабилитации матери? Кто же рассказывает детям такие вещи? Ольга Алексеевна была достаточно умна, чтобы почувствовать себя плебейкой и не обидеться.

Конечно же, Ольга Алексеевна, в отличие от дочери, поняла, что у белой дамы все антикварное, дорогое: и мебель, и фарфор, и драгоценности, и безделушки. Стиль «жакоб», императорский фарфор и миниатюры XVIII века Ольге Алексеевне были, как выражался Смирнов о том, что было ему неведомо и безынтересно, «глубоко до жопы». Она ничего о стиле «жакоб», императорском фарфоре и миниатюрах XVIII века не знала. Правда, про гамсуновские кресла знала из «Двенадцати стульев» и мысленно улыбнулась — не спрятаны ли бриллианты в затейливом кресле, на котором сидела подшефная старушка? Весь этот хромой, треснутый, дореволюционный антураж так сильно ее озадачил, что она не удивилась бы, если бы «старушка-блокадница» действительно достала из-под обивки бриллианты. Но окончательно смутить Ольгу Алексеевну не удавалось еще никому, и она тут же собралась и строгим голосом кадровика поинтересовалась — а кто же, собственно говоря, старушкин папенька. Папенька блокадницы оказался ничего особенного — не революционер, не знаменитый писатель, а всего лишь потомок дворянского рода… прежде ему принадлежало целое крыло Толстовского дома и половина магазинов на Троицкой улице, ныне улице Рубинштейна…

— Не стоит рассказывать Арише про дворянскую жизнь и вообще настраивать ее на сказки, — решительно сказала Ольга Алексеевна, кивнув на стоящий у кресла столик.

— Но чем именно может повредить Арише этот стол?.. Я, конечно, немного его испортила, ставлю на него горячий чай, но все же это ампир, XIX век. — Дама озадаченно осматривала свой колченогий столик через очки в детской пластмассовой оправе.

Ольга Алексеевна поморщилась, еще раз взглянув на раскрытую Библию на столике. Да она издевается над ней, что ли?! Паясничает, как клоунесса, студенты в таких случаях, кажется, говорят «стебется», ужасно гадкое слово. Кстати о словах — что за речь у нее? Она что, забыла, что сейчас восемьдесят второй год? Одна тысяча девятьсот восемьдесят второй, а не одна тысяча восемьсот восемьдесят второй. Сколько, кстати, этой мумии лет — сто, двести?..