Джеймс Олдридж - Горы и оружие

Они взошли по ступеням под колоннаду театра «Одеон». При входе их остановила девушка с «конским хвостом» и с красной нарукавной повязкой.

— Если вы из числа зевак-иностранцев, — сказала девушка, — то советую не вмешиваться в споры. Даже Саган на днях освистали. Глазейте и помалкивайте.

И вслед за Кэти Мак-Грегор вошел в этот красивый красно-плюшевый старый театр, который Жан-Луи Барро передал теперь студентам в пользование. Красные ковры «Одеона» были усеяны мусором. В поисках места, где встать, они прошли по круговому коридору за ложами, втиснулись в одну из них и из глубины ее стали глядеть вниз, на битком набитый, тускло освещенный амфитеатр.

Сцена была наглухо закрыта пожарным занавесом, и поперек шла матерчатая полоса с надписью: «Бывший «Одеон» — ныне «Свободная трибуна». Трибуны, как таковой, не было, прения о революции велись прямо из партера и со всех ярусов. Спорщица кричала: «Остерегайтесь провокаций!» Другая откликалась среди свиста: «Все равно они нас пулеметами, если что. Я знаю. Я с матрацной фабрики». В переднем ряду Мак-Грегор увидел Сеси, она сидела рядом с Тахой и то и дело кричала: «Правильно!», «Нет, неверно!» Мак-Грегор указал на нее Кэти.

— Вижу, — сказала Кэти. — Я ее сразу заметила.

Но где же Эндрю? Поискав глазами, Мак-Грегор обнаружил и сына. Эндрю сидел, облокотись о сцену и другой рукой непринужденно обняв за плечо девушку, а та нежно к нему прислонялась и слегка подергивала за волосы сзади.

— Вы не курили бы, — сказала бородатому тридцатилетнему студенту, дымившему в ложе трубкой, его соседка. — Еще пожар наделаете.

— Interdit d'interdire! — («Запрещать запрещается!») — ответил бородач.

Простояв с полчаса тут в тесноте, Мак-Грегор потерял уже нить словопрений, потому что с каждой сменой оратора менялась и трактовка революции. Но Кэти внимательно вслушивалась. Наконец она пожаловалась, что устала стоять, и через запасный выход они выбрались на улицу.

— Придется тебе хоть на этот раз побеспокоиться о Сеси, — сказала Кэти. — Таха непременно ее впутает.

— Да нет же, Кэти.

— Не возражай, Таха — рьяный заговорщик. Он, не колеблясь, использует Сеси, он кого угодно рад использовать. А Сеси все еще неравнодушна к нему.

— Она уже излечилась от прошлогодней блажи, — сказал Мак-Грегор, идя машинально к улице Мабийона по бульвару Сен-Жермен. Весь город, казалось Мак-Грегору, был насыщен враждой и раздором, и не хотелось глядеть по сторонам.

— Излечилась, по-твоему? Не знаешь ты их. Разве понять тебе, какая мучительная чушь владеет умом и душой восемнадцатилетней девушки? Особенно такой, как Сеси.

— Я сам попросил ее разыскать Таху — мне нужно повидаться с ним. Вот и вся подоплека их встречи.

— Боже, боже, — вздохнула Кэти. — Завидую я твоей слепой и безграничной вере.

Они повернули на кривую улочку — Рю-де-Ренн; Кэти замолчала, но он знал, что ему дана лишь краткая передышка. Дождь кончился, было уже шесть вечера, и опустевшие улицы оживились, в этот час зрители «свободных трибун» шли домой досматривать события по телевизору.

— Ты и не спросишь, изменила я тебе или не изменила, — сказала Кэти вдруг.

— Эти слова напрасны, Кэти. Все равно ты меня ими не раскипятишь.

— А ты бы спросил, — настаивала Кэти. — Ты спроси.

— Если изменила — все равно не скажешь. Для чего и спрашивать.

— И это вся твоя гневная реакция?

— «Пусть каждую ночь проводишь ты на ложе с любимой, — процитировал Мак-Грегор по-персидски, — но если она замыкает свой сад от тебя, то неминуемо роза увянет и от страсти останутся лишь черепки, как от разбитого кувшина».

— Как можешь ты говорить мне эти страшные слова?

— Однако в них правда. Ведь ты теперь не желаешь, даже чтобы я коснулся тебя.

— Что ты можешь знать о моих желаниях? Ты и не заговариваешь больше со мной об этом.

— А лишь заговорю, ты меня тут же уничтожаешь насмешкой. И если бывает редкий миг, когда тебя тянет к ласке, то и ласка ведь уже не помогает.

— Черт возьми!.. — сказала Кэти. — Прямо не верится. После двадцати трех лет супружества у моего стеснительного мужа наконец-то развязался язык. Я делаю немалые успехи!

— Что верно, то верно.

— Поймешь ли ты когда-нибудь, что я не могу иначе, — сказала она, и в голосе ее послышались слезы. — Я прямо всей кожей ненавижу тебя иногда. Это ты… из-за тебя…

— Я понимаю все. И сожалею, — сказал Мак-Грегор. — Но зачем ты колешь меня, дразнишь всякими ги мозелями?

— Затем, что есть срок и предел всему, даже супружеству. И ты заходишь за этот предел. Я хочу, чтобы ты осознал это. Пойми же, наконец.