Виктор Мартинович - Сфагнум

— Теперь ты! — повернул Пятница ствол на спортсмена. — На колени стал! Не присел, а на колени! Рот раскрыл, язык наружу! Сей.

На этот раз удар был влажным и негромким. Быть может, — оттого, что приклад автомата Выхухолева встретился с затылочной частью головы Пятницы, а не с его челюстью, как это было, когда бил спортсмен. Дернувшись резко вперед, Пятница устоял на ногах, поднял пистолет вверх, как будто хотел почесать дулом у себя за ухом. Его лицо приняло задумчивое выражение. Он был похож на человека, который вспомнил какой-то нюанс, о котором совсем позабыл накануне. Потом он начал оборачиваться, вытягивая оружие перед собой, готовясь, видимо, к перестрелке, но так, в обороте, и рухнул в полный рост.

— Убит? — спросил Миша в ужасе.

— Да где там! — отмахнулся Выхухолев. Пощупал пульс, похлопал уголовника по щеке. — В глубоком вырубоне.

Он вальяжно поднял с пола пистолет, которым размахивал Пятница. Осмотрел его. Нахмурился. Произнес, как в трансе: «Тульский Токарев. Тульский Токарев. Вот это поворот. Хотя логично. Логично!» Выхухолев повертел головой вокруг так, как будто у него только что открылись глаза, а до этого он жил во тьме и не понимании. Открывшиеся глаза Выхухолева увидели раскрасневшееся личико чахлой, как полевые цветы Глусского района, продавщицы. Она смотрела на Выхухолева с восхищением. Так, наверное, советские женщины смотрели на майора Пронина. Впервые за долгое время Выхухолев почувствовал в районе диафрагмы щекочущее касание гордости за то, что служит в органах.

— Понимаете, я ведь не на газонокосилку себе прошу. И не на квадроцикл «Харли Дэвидсон». Просто очень надо. Вопрос жизни и смерти, — распинался Шульга.

— Что ты знаешь о жизни и смерти? — улыбнулся колдун. — Ты что, думаешь, тебя убить можно?

На этот раз на болота Шульга выдвинулся засветло. Дни, проведенные в одиночестве в хате, заселенной лишь портретами давно умерших, изменили его. Несколько раз он словил себя на том, что разговаривает вслух — привычка рассуждать, строя планы, осталась, а слушателей и спорщиков вокруг уже не было. Баба Люба после исчезновения Серого с Шульгой общалась скупо — так, будто он убил ее сына. В Бобруйском морге сутками не брали трубку, и это было хорошо, потому что, получив известие о смерти, нужно было что-то делать с телом, а что — Шульга не знал. Хомяк бесследно исчез ровно в тот день, когда они расстались, растворившись прямо с улицы посреди деревни Буда. Возможно, его взяла попутка, возможно, он ушел в Глуск пешком.

Теперь Шульга вставал с рассветом и ложился на закате. Сначала он еще пробовал в одиночку придумать план, но все его идеи либо требовали бригады из троих человек, либо ему самому казались неосуществимыми, так как, в отсутствии критиков, все слабые места планов приходилось искать ему самому. И они неизбежно отыскивались. Очень скоро Шульга погрузился в апатичное ожидание с единственным проблеском надежды — визитом к колдуну. Понимая, что если Степан не поможет, с болот ему лучше не возвращаться, Шульга все откладывал поход на потом. Несколько вечеров он провел за оттачиванием аргументов в пользу того, что ему, Шульге, нужно дать попробовать сбегать за падающими звездами еще раз. Потом ночью ему снова, как это уже однажды было, приснились душащие его руки: ощущение нехватки воздуха, расплющенного горла, раздавленного кадыка было физическим, осязаемым и все не отступало, когда он кричал, проснувшись. Ему казалось, что так и придет его смерть — как кошмар о смерти, превращающийся в реальность умирания и затем распадающийся под влиянием смерти как таковой. Распадающийся с тем, чтобы заменить собой сны, явь и все остальное. Выдвинулся на следующее же утро. Подойдя к болоту обнаружил, что тут опять все невообразимым образом поменялось: «утопленная» машина стояла практически сразу на выходе из леса к трясине, а к дому колдуна вела не просто ясно различимая тропа, а нечто вроде обильно поросшего травами старого шоссе. Он ни разу не оступился и даже не намочил ноги.

Степан встретил его уже вскипяченным чаем и репликой: «Ну наконец-то!» И вот теперь они пили чай, Шульга уговаривал его пустить в еще один трип за золотом, обещал, что не будет брать так много, что не станет его оставлять, что ляжет спать рядом, что сдохнет, но вынесет на себе, а колдун лишь посмеивался:

— Улетело твое золото!

Небо было сумрачным: мглистость и туманная дымка настолько шли болоту, настолько органично сочетались с запахом испарений и километрами стоячей вокруг воды, что совершенно не верилось, что тут бывает яркое солнце.