Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Я предложила встретиться в кафе, потому что до этого была на лекции, а «Ландтманн» — ближайшее кафе от университета. Может быть, я и собиралась на демонстрацию, но при этом, естественно, предполагала, что мы пойдем туда вместе, потому что это касается тебя не меньше, чем меня, учитывая историю твоей жизни и твое сознание…

Я сознаю только одно, перебил ее Лео, что мне противно полностью отдаваться чему-то такому, что произойдет и без меня. Нужно делать только то, что ты можешь осуществить сам, лично…

И что же ты имеешь в виду? спросила Юдифь, подожди! Я и сама знаю. Преобразование мира в одиночку, верно? Как тот человек, ну, как же его звали, о котором ты мне с таким восторгом рассказывал, который уничтожил картину Рубенса…

Вальмен.

Да, точно. Как он, не правда ли? Додумать философию до конца. Это мог сделать только господин Вальмен. И погубить картину Рубенса. Это мог сделать только господин Вальмен. На демонстрации у него, конечно, времени не было. И поэтому-то мир теперь так прекрасен, только благодаря нашему любимому господину Вальмену.

Лео ударил ладонями по воде и прокричал, что абсурдно выставлять его как чокнутого только на том основании, что он не находит нужным таскаться на все демонстрации, в таком случае всех философов следует считать сумасшедшими, и Гегеля, и…

А ты что, сравниваешь себя с Гегелем только потому, что боишься кучки нацистов и поэтому не хочешь выходить на улицу? крикнула Юдифь…

Это ты, ты меня сравниваешь! Сравниваешь с Вальменом, а жалкой кучки нацистов боишься ты, а не я! Потому что тебе сразу нужна массовая демонстрация, как только где-нибудь появится парочка нацистов.

Пожалуйста, успокойся.

Нет, это ты успокойся.

Юдифь попыталась еще раз спокойно объяснить Лео свою точку зрения, но Лео с презрением остался в ледяном одиночестве человека духа, который в крайнем случае мог мельком поглядывать на демонстрации из окна своего кабинета, ах да, сказала Юдифь, ведь у тебя из окна можно увидеть дивные демонстрации: демонстрации могильных статуй, ангелов смерти, падших ангелов, ты это имел в виду? А посмотрев на них, ты снова садишься за письменный стол и снова додумываешь до конца свою философию, да?

Лео вскочил, ну и носись со своими идиотами, закричал он, которые кажутся самим себе такими сильными и значительными, когда они в одном стаде, но, постойте, Лео, кажется, плакал? Или просто по его лицу стекали капли воды из душа, как стекали они по его телу? Юдифь налила себе полный до краев стакан водки и выпила его тремя большими глотками, она посмотрела на него ледяным взглядом, словно сквозь какой-то фильтр, она сузила глаза, это был фильтр, отфильтровывающий любой неверный взгляд, которым один человек мог смотреть на другого, и она вдруг увидела его совершенно отчетливо во всей его уклончивой скудости, со всеми его банальными увертками, он весь дрожал от возбуждения, если эти его увертки не срабатывали, но кому это нужно, вот отчего это неудержимое стремление отползти и спрятаться, словно улитка, его сморщенная плоть выглядела словно улитка без домика, которая хочет, чтобы ее заботливо взяли в ладони и защитили от глупого мира, но которая ровным счетом ничего не понимает в улитках, это стремление найти сообщницу, перед которой он мог бы представить свою трусость как акт героизма, и между делом это еще смешивалось с любовью, он стоял перед нею мокрый и дрожащий, вот он выбрался из ванны, и только тут Юдифь заметила голубоватую «гусиную» кожу Лео, заметила, что вода в ванне стала ледяной и что она ужасно замерзла. Они так долго спорили, что вода остыла, она невольно рассмеялась.

Юдифь, сказал Лео.

Они быстро растерлись полотенцами и побежали в спальню, в постель, чтобы согреться, но ни о какой доверительности и нежности не могло быть и речи.

Даже в постели ты не можешь обойтись без сигареты, сказал Лео, маленькими глоточками прихлебывая водку. Все, что он говорил, звучало как упрек, оба были уже сильно пьяны, мысли перескакивали с одного на другое, язык плохо ворочался.

И этот сумрачный взгляд, в общем-то ясный взгляд, пропущенный через фильтр. Нелепая спальня, маленькая комнатка, практически все пространство в которой занимали две огромных кровати, сдвинутые в одно супружеское ложе. Это были старинные немецкие кровати, с высокими резными деревянными спинками, так что изголовье напоминало стену готического собора. Справа и слева от этой двуспальной кровати — соответствующие тумбочки, лучше было бы назвать их тумбами, с крышками из черного камня, из мрамора? Из гранита? Словно крышки гробниц. На каждой — маленькая лампа со стеклянным колпаком в форме викторианского ночного чепчика. В отчаянии отвернувшись от всего этого, Юдифь увидела вдобавок ко всему огромный старинный немецкий шкаф, который распростерся так далеко в этой узкой комнатенке, что наполовину закрыл окно. Такую мебель сам не купишь, подумала Юдифь, да и где такую найдешь. Все это наверняка здесь уже было, когда Лео переехал, он же въехал в меблированную квартиру, и все оставил, как было, ничего не переставляя, ничего не выбрасывая, не добавляя ничего такого, что нравилось бы лично ему. Он даже не повесил на стену ни одной картины, этот любитель искусства. Искусство — одна из областей его специализации, он специалист по эстетике. А живет вот так. Здесь он размышляет об эстетике. И о мире, как он там говорил: тато… тоти… тотальность, назло коверкала это слово Юдифь, Господи, Лео, это еще труднее понять, чем выговорить.