Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Этот голос должен замолчать. Все эти отступления нужно вычеркнуть, совершенно ясно. Тогда останется только одно-единственное — его произведение. Руки в резиновых перчатках собрали обратно листки, засунули их в папки, стопкой сложили их. Орудия объективной необходимости взяли все, что ей принадлежало.

Лео достал из сумочки Юдифи пистолет и пошел в гостиную. Он склонился над лежащей на диване Юдифью, всунул ей в раскрытую руку пистолет, осторожно сомкнул ее пальцы вокруг рукояти. Она не проснулась. Он не чувствовал жалости и ни секунды не колебался. Он был совершенно вне себя и в то же время никогда еще так не владел собой, как сейчас. Она должна умереть. Она должна умереть, если его жизни суждено еще получить какой-то смысл, если ему предстоит оправдать и искупить бессмысленность своей прежней жизни. Ведь в конце концов Юдифь сама хотела умереть. Она предпочитала разрушить себя, чем жить с ним. И высмеять его в записках, которые служат свидетельством его поражения. Но он мог вернуть своей жизни смысл, удачу, ведь она была скрыта в самом поражении, ее просто нужно было высвободить оттуда. Он поднес ее руку с пистолетом к виску и посмотрел ей в лицо. Он не мог представить себе, как это лицо можно разрушить больше, чем оно было разрушено. Он ненавидел ее без всякой страсти, холодно и спокойно. Что такое разрушение надгробной статуи? Ничто иное, как ускорение того процесса обветшания и распада, который ей предназначен. И восстановление соответствия с тленом, среди которого она безжизненно существует. Душа Лео была пуста и свободна от какого бы то ни было психологического содержания, чистый белый лист, на котором судьба начертала свой абсурдный приговор, и этот приговор будет слепо, жестоко, с безумной дерзостью исполнен. Лео воспринимал свою слепоту как ясновидение, жестокость — как доброту, а свою способность это исполнить — как благодать. Он нажал на спуск. Выпрямился и прислушался. Ничего не было слышно, даже ни одна собака по соседству не залаяла. На портативной пишущей машинке Юдифи он, не снимая резиновых перчаток, напечатал прощальное письмо от ее имени. Потом с пишущей машинкой в руках подошел к мертвой и несколько раз прижал ее безжизненную левую руку к клавишам, чтобы на них можно было обнаружить отпечатки пальцев Юдифи, если полиция захочет обследовать машинку. Он взял ее папки, вышел из дому, бросил папки в багажник машины и поехал домой. Он принял душ и переоделся. Потом поехал в полицию, чтобы заявить о случившемся. Он сказал, что приехал к Юдифи и нашел ее мертвой, явно самоубийство. Почему он поехал к ней в столь ранний час? Она всегда ночью работала, как, впрочем, и он. Они часто виделись вот так, на рассвете. Не был ли Лео здесь, в полицейском участке, не так давно, в качестве свидетеля после налета на бар, который находится поблизости? Да. Мертвая — это не та ли самая сеньора, которая тогда бутылкой… Она, наверное, не в себе. Да, она непредсказуема. Трогал ли он что-нибудь в доме, после того как ее нашел? Нет, сказал Лео, я ничего не трогал.

Полиция ничего не заподозрила. Никаких дополнительных расследований не проводилось. Отныне Лео стал воплощением скорбящего вдовца. В баре он снова оказался в центре внимания, но из соображений чуткости и деликатности окружающие ограничивались проявлением чисто внешних знаков внимания. Все восхищались тем, какой это «сильный человек», с какой «железной выдержкой», с каким «каменным спокойствием» стоял он у края стойки, молча потягивая пиво или пингу. Он не говорил ни слова, и с ним никто не заговаривал. Но его то и дело угощали стаканчиком пинги, выражая солидарность, похлопывали по плечу, кивали с сочувствующим выражением. Лео не приходилось притворяться. Ощущение трагичности и глубины собственного существования полностью соответствовало его внутреннему состоянию, и теперь у него появилась возможность выражать его в чистом виде, практически неподдельно. Все трагедии его жизни были историей, они избороздили его лицо, которое он наклонял над рюмкой в упорном молчании. У него больше не было причин болтать языком, у него было его произведение. И то, что он, ни разу не начав его писать, теперь мог его уже закончить, не сделало его подозрительно возбужденным и болтливым, наоборот, это углубило ощущение глубокой значительности, отмеченное ледяным молчанием.

Он сделал только одно исключение однажды, когда беседовал с Романом. Ему он сообщил о скором завершении труда, над которым работал долгие годы. Этим он обязан Юдифи, сказал Лео и чуть не выдал себя, рассказав, что среди рукописей Юдифи, у нее на письменном столе, он нашел записи, в которых она оспаривает его теорию. Последствия наших долгих дискуссий, быстро добавил он, которые вплелись в ее работу о Тристраме Шенди, кстати, очень интересный литературоведческий опыт, какая жалость, что она не смогла его ни завершить, ни опубликовать. В целом же он разговаривал с Романом холодно. На вопрос Романа, очень ли он любил Юдифь, Лео ответил встречным вопросом: разве сам Роман не любил Юдифь? Он холодно наслаждался тем, как Роман начал изворачиваться. О многом, по мнению Лео, говорило поведение Романа на похоронах: он заплакал и убежал.