Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Кризис миновал. Когда Лео снова взглянул на Юдифь, она лежала на диване и дышала уже ровнее. Кажется, все проходит, сказала она. Не уложить ли ее в постель? Юдифь отказалась. Она хотела лежать так, как лежит. И попросила побыть с ней еще немного, на всякий случай. Говорила она тихо и сдавленно, потом закрыла глаза. Лео стоял рядом и наблюдал за ней, он видел, как ее грудная клетка поднимается и опускается, и глаза его словно загорелись каким-то огнем при виде этого безжизненного, брошенного на диван манекена с восковым лицом и как-то странно подвернутыми под себя ногами.

Лео, на удивление, не ощутил никакого облегчения, видя, что она успокоилась. А что, собственно, могло принести ему облегчение? Это гадкое тощее тело? Эта руина страсти? Которая была разрушена, как его надежды, которые она сама разрушила, как свою красоту, как себя саму? Совершенно естественным казалось ему ее плачевное состояние, в которое она, не имея на это ни малейшего права, привела себя сама. Никакого сочувствия, одно только отвращение и испуг. Она выспится, думал Лео, немного придет в себя, завтра снова подкрепит свой организм едой и постарается как можно скорее достать этот яд, она продолжит все с того самого момента, на котором чуть было навсегда не сломалась, у нее опять появятся сумасшедшие мысли, и она опять будет неспособна воспринимать окружающий мир, думал Лео, ни его, ни себя саму, ставшую самой малостью в этом мире, никто больше не будет ее страстно желать, никто не будет мечтать о том, чтобы заключить ее в объятия, но она предпочтет разрушить свою собственную жизнь, нежели жить с ним, думал Лео, куча дерьма, которая по-прежнему считает себя лучше других, нетленной и благородной, как алмаз среди угольев. Нет, никакого сострадания, только…

Он посмотрел на шею Юдифи, на сонную артерию, которая слегка пульсировала, Лео пришлось замереть и сосредоточиться, чтобы заметить это биение, влажные от пота волосы Юдифи курчавились на висках, нежные, почти прозрачные веки, словно застывшие слезы, легли на ее глаза, теперь Лео чувствовал умиление, которое снова принял за любовь, умиление той бережностью, на которую он оказался способен, разглядывая ее. Юдифь открыла глаза, в течение нескольких невыносимых секунд она, не моргая, отвечала на его взгляд, потом медленно села и спросила: Почему ты, собственно говоря, пришел?

Я тосковал по тебе, сказал Лео.

Она улыбнулась, вздохнула всей грудью. Лео, мне кажется, я опять выкарабкалась. Она хлопнула ладонью по дивану рядом с собой, иди сюда, сядь рядом со мной.

Лео сел, ощущая скованность, он не решался прикоснуться к ней, вывести ее из себя своей телесной близостью, какой-нибудь неудачной фразой, застыв, он смотрел на нее, но ничего не видел, только, кажется, какую-то желтоватую поверхность, как пожелтевший листок, и посреди нее — более светлое пятно, но больше ничего. Он хотел бы снова смотреть на нее тем взглядом, каким смотрел, когда стоял перед нею, к тому же он не хотел видеть изменения и разрушения, отпечатавшиеся на ее лице, он хотел видеть ее прежний образ, лицо, которое он видел, когда думал о ней; под тем предлогом, что хочет действительно увидеть ее сейчас такой, он мысленно вызывал в памяти ее образ, словно фотографию из альбома. Но образ пропал, его больше не было, и только светлое пятно на пожелтевшей поверхности его сетчатки говорило: он когда-то был здесь.

Лео потерял способность что-либо понимать, он не понял, почему Юдифь вдруг притянула его к себе, он даже не сразу понял, что она это сделала, она тянула его к себе совсем слабо, незаметно, положив руку ему на плечо, рука становилась тяжелее, она словно проникла в его тело, сломила его скованность, которая исчезла под ее мягким давлением, он больше ничего не чувствовал, только близость конца — к чему это приведет? Его голова уже лежала у нее на коленях, Юдифь машинально гладила его по голове, ее пальцы ныряли в его волосы и зачесывали их назад. Напряженное, грустное ощущение счастья охватило Лео, он не решался расслабиться и отдаться наслаждению, он опасался, что малейшее его движение испугает ее и она уберет руку. Так и лежал он, весь напряженный, затаив дыхание, и боязливо ждал, вернется ли ее рука, дойдя до затылка, обратно ко лбу и начнет ли вновь это поглаживающее движение. И снова ее рука шла назад и проводила по его волосам, и вот опять, и — нет-нет, все продолжалось, она только устроилась немножко поудобнее и поэтому на мгновение остановилась. Она поглаживала его в таком однообразном ритме, так безучастно, самоуглубленно и бесчувственно, что через некоторое время это стало невероятно раздражать Лео. Это была слепая моторика, возможно — последние судорожные проявления действия яда, который еще бродил в ней и который вырабатывала она сама. Лео лежал, положив голову ей на колени, в странной позе, согнувшись углом, и заставлял себя испытывать счастье, оттого что она его гладила. Брюки на талии давили, к тому же у него ныла спина и та нога, которая была подвернута, а дыхание он затаил, боясь, что зажатый в животе воздух выйдет из-под контроля. Лео вспомнил, что должен принять лекарство. Он забыл захватить его с собой. Сильных колик можно было ожидать в любую минуту. Лео вдруг рассердился на Юдифь, потому что она не замечала, как пальцы начинают запутываться в его волосах, как она вырывает клочья волос, она уже не гладила, она тянула, запутывала и рвала, и это вызвало у него ощущение страха. Он сомневался в том, понимала ли она, что гладит его, его, Лео, которого можно гладить по голове только очень нежно и осмотрительно, да и то исключительно в направлении роста волос. Она вырвет мне последние волосы, подумал он, и кожа на голове у него словно заискрилась, заряжаясь электричеством для сопротивления. Лицо его запылало, под ее рукой он ощутил нестерпимую боль, и одновременно — как будто что-то ее полностью заглушило, уничтожило, но что? какой-то образ, какой? — а-а, он — мученик, лежащий на коленях этого женского изваяния с примитивно нарушенными пропорциями.