Рубен Ишханян - Тюрьма для свободы

Эрл напряг свой взгляд, посмотрел на Рэна и Йохана, ничего не сказал. Видимо задумался о том, что его ждет на самом деле в том мире, где не был шестнадцать лет. Облысевший, со шрамом на лице, он никому не мог понравиться. Ему не хотелось выходить на свет, туда, где поддерживали естественную жизнь обычные люди. Порой ловил себя на мысли, что, лишив его всего, ему просто подарили Рэна как награду за боль и страдания. А теперь и этого лишали. Чей заговор это был? Почему именно в день, когда он уходит, будто насмехаясь над ним, сюда подбросили Йохана, который теперь мешал им? Как хотелось в последний раз обнять Рэна. Третий мешал, не позволял им насладиться последними минутами наедине. Казалось, Йохан пристально следил за Эрлом, не давал дышать. Впервые за шестнадцать лет у него было чувство сильного смущения, стыда. Весь покрылся краской, как когда-то в детстве, в прошлой жизни. Однополая любовь стала восприниматься как основание для чувства вины. «Мы ненавидим себя в самом себе и в каждом из нас», — произнес Эрл шепотом, еле приоткрывая губы.

Было поздно думать об устройстве жизни. В тридцать шесть лет, после тюрьмы такого, как он, никто не смог бы полюбить. Так думал Эрл о себе. А еще казалось, что он не такой, как все. Признавался себе в том, что всегда отличался, а теперь больше, чем когда-либо. О возвращении домой никакой речи не могло быть. Мать долгое время не навещала его, отец вовсе отрекся. Брат был подростком, когда он очутился в тюрьме. Теперь ему около тридцати лет и, как казалось Эрлу, брат получил именно то воспитание, о котором мечтали его родители. Наверняка всем трудно будет принять его после возвращения из ада. Пребывание в аду длится долго, но не бесконечно. В отношениях с родителями и братом останется нерешенный вопрос, межличностный конфликт. Да и то, что происходило в течение шестнадцати лет, очень сильно повлияло на него. Он понимал, что время лечит раны: родители и брат постепенно привыкли жить без него, удалили его из памяти, похоронили заживо. Как бы семья их ни старалась выделиться из толпы, отец всегда считался с мнениями других. Общество влияло на судьбу человека, и с этим, по его мнению, нужно было смириться. Мать старалась сохранить семью. Эрл понимал ее. Женщины считают, что сердце мужчины — гостиница. Возможно, у отца была другая женщина, о существовании которой она знала. Но даже если бы это в действительности было так, то она точно закрыла бы на это глаза. Говорят, что так поступила бы каждая мудрая женщина. Как бы там ни было, Эрл старался не углубляться в жизнь родителей и брата. Они были далеки и находились уже за пределом его видения. А себе он всегда твердил: «Даже не помышляй о перемене, будь таким, какой ты есть сейчас и никаким другим». Эрл боялся, что начнет сам себя жалеть, и это станет поводом для того, чтобы другие тоже стали жалеть его. Уже в этом слове «жалость» было нечто отталкивающее.

Эрл знал точно, что за ним придет не кто-то из родных, а Эрида. Именно ей позвонили сообщить о его освобождении, а не родителям. Так пожелал сам Эрл, прекрасно осознавая, что если не Эрида, то ему придется одному идти через незнакомый город. Ему не хотелось идти одному. Хотелось, чтобы в первые дни его жизни на свободе рядом был проводник. Лучше женщина, не лишенная материнских инстинктов. Понимал, что, как ребенку, ему нужно научиться делать первые шаги, говорить, адаптироваться к окружающей среде. Эрл не мог признаться себе, что любил Эриду. Порой он был холоден к ней, иногда же, вспоминая ее, начинал скучать. Как много было в его жизни того, о чем он желал забыть. Если бы ему предложили придумать лекарство, то он постарался бы придумать нечто для памяти. Не для того, чтобы улучшить память, а в желании удалить все то, что могло ему причинять душевную боль. Однако воспоминания его иногда всплывали из памяти во сне. Потому и ко сну стал относиться двояко: временами боялся заснуть, а иногда спал часами и не желал просыпаться. Сны открывали завесу. Все смешивалось в единое целое: прошлое, настоящее, будущее и выдуманное.

Если у Эрла и были знакомые, которых он оставил там, в том мире, то, казалось, что у Рэна и вовсе никого не было. И это притом, что Рэн был более открытым, чем Эрл. «Все же странная штука жизнь», — однажды сказал Эрл. А в ответ от Рэна услышал: «Чего тут странного? Это просто жизнь». И он был прав. Эрлу незачем было тут распускать слюни перед Рэном, у которого ситуация была намного хуже. Он прекрасно знал, что мать Рэна навестила его в последний раз только перед своим отъездом и написала один раз после. Рэн хранил письмо. Порой, когда грустил, доставал и читал. В письме она сообщала, что добралась отлично, что у нее все хорошо. По ходу стало ясно, что у нее появился поклонник. В ее каждом слове царила воодушевленность, которая присуща всем людям, которые испытывают сильное влечение к противоположному полу и находят ответную реакцию своим эмоциям. В глубине сердца Рэн ревновал мать, но в то же самое время понимал, что без этой попытки изменить свою жизнь мать была бы одинокой женщиной, покинутой и забытой. Теперь, возможно, она выглядела моложе своих лет, но если бы не этот ее шаг, она бы давно превратилась бы в старушку и влачила бы жалкую жизнь в пустой квартире. Рэн понимал, что не имеет права осуждать. Однако он не мог не ревновать мать. У Рэна было неприятное ощущение. Никого ближе, чем мать, у него не было. Уединенность и противостояние самому себе ужасно болезненно. Для заключенного важно знать, что где-то там, за этими стенами существует человек, который ждет.