Рубен Ишханян - Тюрьма для свободы

Адвокат на сей раз говорил больше, приводил доводы в пользу непричастности Рэна, но все было снова недоказуемо. Правда всплывала наружу, но все боялись произнести ее вслух. Разлад шел из самой церкви. Виноваты были сами служители, но легче было осудить простого смертного, чем облаченных в рясу. Что за тайна хранилась в этой церкви, так и осталось неизвестным. Рэн был осужден и лишен свободы за тяжкое преступление: предумышленное убийство огромного количества людей. Список жертв был бесконечен, поэтому и годы лишения свободы были ужасно долгим: на всю оставшуюся жизнь.

Когда Рэн впервые вошел в тюремную камеру, никого не было. Он был наедине с самим собой, углубленный в свои воспоминания. Вначале постарался адаптироваться, понять куда попал, в чем причина. Если раньше думал о том, что все это проделки Бога, то теперь на сцене появлялся сам Дьявол. Он снова стоял посередине, между ангелом и бесом. Будто на его плечах сидели они и спорили о том, кому принадлежит его душа. Тело никого не волновало, будто в нем не видели ничего ценного. Тело его рано или поздно опустится в землю, там и будет, пока не останутся от него лишь кости. Душа же всегда будет витать в облаках и смотреть сверху на все, что когда-то его интересовало, и к чему был безразличен. Интересно, каким кажется пространство и время Душе, ведь мы, живя в теле, обращаем внимание лишь на то, что соприкасается с нашим Телом. Мы видим глазами, слышим ушами и ощущаем руками. Как дело обстоит у Души, у которой нет тела? Может быть, для того и создана жизнь, чтобы распознать, а после перейти в иное пространство, но уже с полученным опытом о том, что нас всегда будет окружать. Душа хоть и слепа, но она просвещенная. Рэн ловил себя на мысли: «Человек живет на белом свете для того, чтобы после умереть. Душа в теле несвободна, как я ныне в этой тюремной камере. Поэтому, живя в трехмерном пространстве, я не умею видеть невидимое. Но стоит Душе освободиться, как она, сохраняя полученный опыт, сможет увидеть трехмерное пространство через четырехмерное». В его памяти всплыла встреча с человеком, который считал себя ясновидящим. Понимал одно: когда тот встал между двумя пространствами, пережив клиническую смерть, ему открылась истина, и он стал смотреть на реальность как бы со стороны. Время слилось в единое целое для Кольбе, так звали ясновидящего, и существовало «здесь и сейчас». Теперь и для Рэна в этой скованной жизни существовало единое пространство и время, где невозможно пережить и прочувствовать секунды, минуты, вечность.

Сразу же после того, как Рэн сел в тюрьму, мама вручила ему запечатанное письмо, которое было написано до того, как он родился, где-то на четыре месяца раньше. Было видно, что почерк принадлежит человеку, который писал дрожа и с передышками. Это было письмо отца, адресованное ему. Это было письмо, которое матери следовало бы вручить раньше, но она колебалась, не знала, как это сделать. Не читала письма: поклялась перед постелью умирающего, что вручит, но когда, не было сказано. Думала, что напишет сама письмо и передаст оба тогда, когда придет и ее время оказаться рядом с любимым. Передавая письмо, она призналась: «Я хотела, чтобы ты прочитал его письмо тогда, когда мы с небес будем следить за тобой и радоваться твоим успехам». Но это были лишь мечты, в реальности получилось иначе. «Я часто стану писать тебе письма», — промолвила в тот день под конец мать, вытирая белым платком слезы на глазах. — Хотя кто знает, какие еще сюрпризы может преподнести жизнь».

Письмо отца к сыну было маленьким, но именно тогда он понял, кем был отец, который ворвался в его жизнь с опозданием на целую вечность. Это письмо и помогло ему вначале адаптироваться к новой жизни. Отец писал:

«Где бы ты ни был, помни: мир принадлежит мужчинам. Женщина создана лишь для того, чтобы украсить нашу жизнь. Изначально мы жили без нее, не ведая, что такое творение возможно. Я часто думаю о сотворении Адама и Евы и о причине того, что она была создана красивой, умной и мыслящей иначе. Я не нахожу ответа. Может потом, когда-нибудь, в иной жизни, мне доведется понять. Не знаю, о чем тебе писать, ведь ты еще не родился, и не знаю, как к тебе обратиться. Ведь у тебя еще нет имени. Сказать: „Здравствуй, никто“, — тоже не могу. Ты еще даже не человек. Но ты — мой сын и будешь носить фамилию мою. Давать наставления не стану, просто скажу: будь умницей, береги себя и мать. Я умираю, не успев для тебя ничего сделать. Но буду молиться за тебя и следить, чтобы добро не оставило тебя своей милостью».