Патрик Рамбо: Кот в сапогах

Эта церемония вставания никогда не претерпевала изменений.

Вот и сейчас доктор, покончив с медицинскими заботами, помогает пациенту натянуть шелковые чулки, удерживающие на месте бинты, одновременно скрывая их от чужих глаз, потом Робеспьер, стоя в рубахе и халате перед крошечным каминным зеркальцем, напяливает белый парик (еще совсем юным, в пору, когда учился риторике в лицее Людовика Великого, он с маниакальной заботливостью относился к своим парикам и жилетам), пудрится посредством пуховки, повсюду рассыпая порошок, и только потом подставляет лицо скоблящему лезвию. Затем, держа тазик в руке, чистит зубы, сплевывая на пол. Наконец натягивает чесучовые кюлоты и небесно-голубой редингот. Все как всегда.

Его популярность в народе возросла с тех пор, как весной одна девушка попыталась заколоть его кинжалом. Со всех концов Франции он получает письма, прославляющие его величие, любовные послания, угрозы. Эти бумаги в беспорядке громоздятся на еловых полках, топорщатся, засунутые меж стеной и черным сундуком. Зато все донесения и кляузы осведомителей аккуратно по ранжиру разложены в папки. Робеспьер не доверяет соратникам по Комитету общественного спасения; все их высказывания, способные их компрометировать, заносит, не забывая проставить дату и час, в записную книжку, с которой не расстается никогда.

Пока же он надевает зеленые очки, пряча и оберегая больные глаза. Врач, уходя, сталкивается во дворе с одним из его шпионов. Тот тоже стучится в дверь, а затем поднимается наверх — доложить последние сведения насчет обстановки в Конвенте и комитетах. Накануне Робеспьер два часа выступал с трибуны перед сонным собранием, зная, что оно настроено к нему враждебно. Хотел отделаться от всех, кто продажен и кровожаден, покончив тем самым с террором и внутренними распрями. По правде говоря, ему хотелось мира.

Затворив за собой дверь и застыв перед ней, агент Герен нервно вертит в руках треуголку.

— Слушаю тебя, — говорит Робеспьер.

— Заговорщики собрались у своего заводилы трактирщика с Елисейских Полей.

— Их план?

— Чтобы Конвент объявил тебя вне закона.

— Имена негодяев?

— Баррас, Фрерон…

— Грабители церквей! Они сами расстреливали тулонцев картечью!

— Тальен…

— Спекулянт, торгующий провизией и пропусками! Гнусный стяжатель! А эта крыса Фуше?

— Его с ними не было.

— Где же он?

— Да всюду.

— Чем занят?

— Подбивает депутатов объединиться против тебя.

— Каким образом?

— Запугивает. Видится с ними поочередно и каждого уверяет, что тот значится в твоем проскрипционном списке.

— Еще вчера надо было прилюдно назвать все имена, успокоить этих трусов!

У Робеспьера вырывается вздох: придется вернуться в Конвент. Он тотчас же отправляется в Тюильри с эскортом свирепых верзил в панталонах из грубой красной материи, вооруженных дубинами, — сын Дюпле рекрутировал их среди подручных Министерства юстиции. Покидая комнату, которой ему больше не суждено увидеть, диктатор оставляет после себя сорок шесть франков в ящике стола да «Общественный договор», раскрытый на десятой главе книги второй; Руссо там пишет по поводу Корсики: «У меня предчувствие, что этот остров однажды удивит Европу».

В великую эпоху, наступившую после казни короля, большой вестибюль Тюильри, просторный, как и сам дворец, заполонили лавочники: здесь процветали табачная торговля, кондитерское и парикмахерское дело, галантерея, присутствовал торговец эстампами республиканского содержания и даже ловкач, хлопотавший о разрешении промышлять нищенством, но этих любителей наживы сегодня как ветром сдуло. Настал суровый час. С рассвета все разбились на группы, шушукались; присутствующие, взбудораженные речами посланцев Барраса и Фуше, либо симпатизантами роялистов, умеренных или, напротив, самых неистовых якобинцев, разрывались между страхом и ненавистью к Робеспьеру. Их так страшила гильотина, как если бы этот последний мог прямо сейчас затащить ее на трибуну. Какой-то депутат, «из бывших», явно дворянчик, в потрепанном черном парике, закутанный, несмотря на жару, в широкий теплый плащ, притопывал ногами и выкрикивал:

— Надо ему помешать! Не позволим вредить нам и дальше!

— Если поставить его судьбу на голосование, он погиб, — заявил рослый депутат, остриженный «в кружок» на манер древних греков.

— Но на заседании будет председательствовать Колло д’Эрбуа!

— И что с того? — пожал плечами другой.