Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

О том, что Риму конец, да и на Вавилон мы можем уже не рассчитывать, он сказал грустным, разочарованным голосом.

Еще у подножья холма, то есть на ровном месте, я решил, что я пьян. Напился не по собственной воле, впервые в жизни. Идея пришла мне в голову, когда, выходя из прохладного дома пастора, я почувствовал мимолетное головокружение и слегка пошатнулся. Или это было вечное сыновнее желание походить на отца?

Я начал шататься, спотыкаться и вращать глазами, как в немом кино. Сестренка с отвращением взвизгнула, а мать дала мне легкого шлепка, чтобы прекратил кривляться. Отец с младшим братишкой на шее шагал впереди и что-то напевал.

— Но у меня кружится голова, и все плывет перед глазами! Ой, и ноги дрожат!

Мать потрогала мой лоб.

— Температуры нет, — сказала она неприязненно.

— Какая температура! — всерьез крикнул я. — Я пьяный!

Лицо ее помрачнело, она помолчала немного, словно желая увериться, что слух ее не обманывает, а потом — потом ничего не сделала. Это ее «ничего» — молчание, печаль, огорчение, одиночество — было гораздо хуже, чем если бы она дала мне пощечину. Такой оплеухи я никогда в жизни не получал.

Я остался на месте, смертельно обиженный. Я всего-то хотел, чтобы Папочка посадил меня на шею, понимая, конечно, что для этой манипуляции я пограничный случай, но ведь и положение было чрезвычайным и возникло не по моей вине… Они не поверили мне. Решили не обращать внимания. На каком основании? По какому праву? Разве они не видели, что пастор меня поил? Такого мальца. Откуда им знать… никто, ни одна душа в мире не могла знать, что на самом деле я не напился и шатался, в общем-то, понарошку. Это знал только я, и никто, даже сам Господь, не имел основания сомневаться… С этими мыслями я упал — прямо в овечье дерьмо.

Голову я прижал к раскаленной земле, все было как в нашей классике: «Горит на солнце тощая отава. Куда ни глянь, налево и направо, кузнечики среди сухих стеблей пасутся, истомленные, на ней». Слово в слово. Но почему же они не верят мне? Это абсурд. Даже Бог не может поступать абсурдно. Хотя он и не всемогущий, например, не может делить на ноль.

Они даже не обернулись. Сестренка попробовала несколько раз, но мать дергала ее за руку, и они шли дальше.

— Не можете, не можете вы знать, что я вру, — плакал я. — Вы не имеете права! — Они удалялись.

Второй раз я видел мать пьющей вино, когда отца не выпустили в Вену на похороны дедушки (он эмигрировал после 1956-го). Сказали, что это подорвет государственные интересы. Вот суки!

Горя отец не показывал, он просто стал иначе, кривобоко как-то, ходить, иначе дышать да нацепил на лацканы пиджака и пальто траурные ленточки. Когда позвонили в дверь, мать занималась шитьем. Траурная ленточка — вещь практичная, как бы предупреждающая: осторожно, злая собака. Но наша собака была не злая, мы наблюдали то же, что и всегда: отец сидел в большой комнате, печатая на машинке. (Позднее, когда в дом проводили газ и из гостиной вынесли мебель, мы увидели, как протерт паркет под его письменным столом; за долгие годы он вырыл ногами чуть ли не целый овраг. Дом весь разворотили, всюду сняли паркет, для укладки труб вдоль стен вырыли траншеи, груды земли выглядели внутри дома поразительно, агрессивно, как будто была война и в доме нарыли окопов. Земля, кстати, была насыпная, откуда-то привезенная, а не настоящая почва. Неслучайно нигде в округе в домах не было погребов.)

Я пошел открывать, однако заказное письмо из Министерства внутренних дел почтальон мне не дал. Я побежал обратно. Собралась идти мать, но отец, шевельнув желваками, прорычал:

— Пусть вручит моему сыну!

Мать и до этого была как-то отодвинута от случившегося, от разного рода хлопот, от помощи, траура. Теперь ее отодвинули еще дальше. Отец совещался со своей матерью, созванивался и переписывался с братом, а для нашей матери места и роли в происходившем не оставалось. Она даже не могла помочь, хотя всегда и всем помогала она. Нас удивило, как благодарен был отец за малейшие проявления нашего ребяческого горя. Когда сестренка вежливенько захныкала, он обхватил ее с таким жаром, что мы не знали, что и подумать. Словом, отношения с горем выстраивались по мужской линии, умер его отец, он — наш отец, Мамочка как бы ни при чем. (Она предпринимала немалые, но тщетные усилия, чтобы не обижаться.)

Теперь с почтальоном я говорил уже другим тоном. Как еще никогда, как сын своего отца, как его заместитель, наместник. Смерть словно бы подняла и меня в собственных глазах.