Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Существовал некий живой и стихийный образ семьи. Семью можно описать, как город: Холм Роз, рабочий район Кёбаня, ратуша, милицейское отделение, Дунай. Как пейзаж. Но можно ли описать пейзаж? И есть ли он вообще? И можно ли описать мир? И можно ли его прочесть? Вообще, под семьей принято подразумевать прежде всего отца, отеческие установления и прочее. Но, как выясняется, семья, большая семья, настоящий клан состоит главным образом из этого самого «прочего»; ибо идея семьи воплощается не столько в весьма интенсивных, глубоких, но все же конечных отношениях родителей и детей, сестер и братьев, сколько в густом и необозримом сплетении племянниц, племянников, мачех, дядюшек, тетушек — включая и некоторых паршивых овец! — которое, если пользоваться клише, иногда нас душит, а иногда укачивает до головокружения.

Чем больше семья, тем больше она о себе знает.

Помнится, я находил в самых неожиданных местах — на бабушкином чердаке, в романе Стендаля между страницами — случайно вырванные откуда-то, а иногда и серьезные, сложенные вчетверо листы бумаги с мудреными генеалогическими древесами. Иные были исполнены женским почерком, другие неуверенным старческим, как бы ради проверки памяти, как иногда проверяют лошадь: но, родимая, покажи, на что ты еще способна, что ты помнишь; или в виде постоянной игры, викторины, гимнастики для ума: а ну-ка! кто скажет, в каких родственных отношениях с нами находится вице-король Альтамиры? («Да все мы родственники через Лихтенштейнов!» — Мой отец.)

Записки подобного рода остались и от моей матери, которая тоже бралась иногда «вывести чью-нибудь родословную», но у нее это было скорее стремлением доказать, что она ориентируется в лабиринте семьи; записки, тетрадки, следы так называемой женской жизни, усилий, эти начатые тетради, начатые, то есть заброшенные, в одной — что-то об итальянском ренессансе, биографии живописцев со списком полотен, в другой — обрывок лингвистических штудий: à gauche = налево, плавно переходящий в дневник, в дневник младенца, 1950 год (литературный прием, как будто это пишу я): Моя мамочка — жуткая неумеха. Но у нее все получится, ой, только бы она не уронила меня в ванночку. Уронила!! Но это все ерунда по сравнению с замызганной тощей тетрадкой, запрятанной в задний ряд, где в самом конце, между строк, посвященных текущим расходам, есть и очень личные записи. В глазах у меня рябит. (Я слепну.) Буковки с характерными для почерка матери энергичными росчерками, но невероятно мелкие, чтобы никто не сумел прочесть, никто не сумел догадаться, что это слова, а не просто следы чернил, случайно оставленные пером. Даты, восклицательные знаки, точки, точки, точки, сокращения. Рука явно не хотела записывать то, что безжалостно диктовала отчаянная решимость, безвыходность и какая-то, несмотря ни на что, надежда. А может быть, чувство мести, чтобы не забывать.

В зависимости от предварительного путешествия по семейному древу обращение превращалось в «ты» или «вы», хотя чаще всего само путешествие так сближало, что не оставалось ничего, кроме «ты», даже в случае чисто гипотетических родственников (естественно, это не распространяется на наследство, с помощью «Du» вопрос этот не решается).

Хотя с экспроприаторами тетя Мия и бабушка были на вы, вели они себя, будто члены семьи. В самом деле, поди отличи их от родственников: приходят когда им вздумается, и, рады мы им или нет, в любом случае встречаем с хорошей миной, потому как это в наших же интересах. Гляньте-ка, еще один родственничек, встречали очередных незваных гостей бабушка с тетей Мией.

И началось разграбление наследства моего батюшки. Впрочем, были они достаточно вежливы, отвечали на шутки дам, а один из них на полном серье-зе даже пригласил тетю Мию на променад. Так она и пошла! Другой помогал припрятать кое-что от «товарищей» (и, стало быть, от самого себя). Вот и пойми их! Женский страх обычно лишь провоцирует и усугубляет жестокость, но бабушка с тетей Мией пришельцев только побаивались, не догадываясь, что имеют дело с жестокостью, скорее, рассказывали они потом, в их поведении им виделась всего лишь некоторая армейская неотесанность.

О том, что такое армейская неотесанность, мог рассказать мой дед: взломать ворота усадьбы, потребовать у хозяйки, беременной женщины, драгоценности, расстрелять не задумываясь ее мужа, вышедшего в ночной рубашке узнать, что за шум, расстрелять четырехлетнего малыша, также вышедшего в ночной рубашке на шум, а затем, двумя выстрелами, и женщину, которая чудом все же спаслась и столь же чудесным образом родила младенца, раненного в утробе, — поэтому когда дед неожиданно, прямиком из кутузки, целый и невредимый, но обовшивевший и мечтающий только о ванне, вошел в гостиную, он сразу понял, что в доме беда.