Франц Иннерхофер - Прекрасные деньки

Сквозь разноцветные, превосходящие по размерам человеческие фигуры князей в высоких окнах лился тусклый свет и всегда навевал на него мысли о потерянном воскресном дне. Сам не зная почему, он все больше отдавался этим мыслям. Балдахин у самого алтаря раздражал его. А Бруннер! Отправить бы его босого и без всякого балдахина в луга к Маллинбаху и пусть бы годик повкалывал батраком на выпасе.

Бруннер в ярме батрака усадьбы 48 — такая картинка была ему милее, чем воображаемое плавание Бруннера по волнам стихии. Холль ведь слыхал, что в молодости Бруннер переодевался рабочим, чтобы незаметно затесаться к фабричным. Тогда уж Бруннер с полным правом мог бы по вечерам жаловаться хозяйке на свое тяжкое житье-бытье. Холль и работники терпеть не могли Бруннера уже потому, что тот вечно жаловался хозяйке, деньжат, дескать, маловато, а приходится кухарке платить, и еще за то, что хозяйка не упускала случая с упреком напомнить им, как обирают господина священника. После каждого визита Бруннера они неизменно слышали о нещадно обираемом священнике и о том, что пора бы людям прекратить поношения господина Бруннера. Священник, мол, добрый. Он позволяет объедать себя. Ушлости ему не хватает.

Со второй части мессы и у Холля не выходили из головы эти стоны. Потом он стал немного опасаться, как бы на обратном пути не заставили его переться с крестом впереди шествия. Все что угодно, только не маячить впереди, говорил он себе, только не рядиться в хламиду причетника и не переться с крестом. Однако, к его облегчению, на эту роль нашелся один деревенский оболтус, как по обыкновению называл местных ребят хозяин. Еще четыре оболтуса подставили свои плечи под носилки с балдахином. Видимо обсуждая с господином Бруннером всю предстоящую церемонию, хозяин обещал ему позаботиться о том, чтобы не было недостатка в оболтусах, которые могли бы сгодиться в балдахинщики.

А вот флаг усадьбы 48, почерневший сверху от частого соприкосновения с электропроводами, несли Лоферер и Гуфт. Даже Найзеру не под силу было бы нести его одному. Легкий порыв ветра — и такой человек, как Найзер, просто не устоял бы на ногах. Тут требовался подручный. Древко, подобно черенку вил, передавалось в руки того, кто привык метать сено, ибо это были всегда самые сильные руки. Из тех же соображений распределялись между людьми обязанности: кто с крестом, кто с балдахином, а кому нести статую Богоматери. Если тот, кому поручался флаг в начале процессии, по ошибке затесывался между балдахинщиками и несущими Богоматерь, его тут же ставили на место так, чтобы флаг и балдахин находились на безопасном удалении друг от друга, так как бывали несчастные случаи. Задолго до восстания крестьян и до того, как по воле одного из архиепископов началось изгнание сельских протестантов из долин в окрестностях Зальцбурга, люди уже знали, какие раны можно нанести острием флагштока. Поэтому взмыленному знаменосцу приходилось держаться на почтительном расстоянии от балдахина, подальше от человека, нареченного и наряженного священником, отстоять от них, так сказать, по крайней мере на длину копья. Кроме того всегда нужен был подручный, то есть, помимо дюжего батрака с флагом, еще один такой же крепкий, прежде всего чтобы не насмешить людей: случалось, что знаменосца заносило вдруг в какой-нибудь огород и он тут же становился посмешищем всей деревни и попадал в потешный карнавальный листок.

До ворот на лехнеровском выгоне, где к шествию присоединилась Штраусиха, полотнище нес Лоферер, потом в ремни флагштока впрягся Гуфт, так как у Лоферера уже намокла рубашка, хотя свой зеленый пиджак он скинул еще на кладбище. В руках Гуфта древко опустилось до уровня колен, сковывало движения, и он с трудом шел вперед, задевая его то одной, то другой ногой. Процессия, читая молитвы, медленно тянулась вверх по выгону.

На той стороне ручья стояли коровы, уткнувшись мордами в молодую поросль ольшаника, и отмахивались от мух хвостами. На подходе к тому месту, где стоял одноэтажный дом, именуемый бараком Коммуниста, пахнуло вдруг такой вонью, будто только что разлили целую бочку дерьма, однако ничего похожего не было видно. Минуя это строение, многие, наверно, подумали, что по случаю процессии Коммунист убрал крышку с выгребной ямы, но смрад становился все сильнее и нестерпимее. От загона вверх к саду мельника тянулась свежая полоса сортирной жижи. Одна ровная полоса. Это, конечно же, было знаком: после обеда надо идти в поле на праздничную каторгу. Из-за Лехнера всем придется тащиться в поле, и града оплеух не избежать. Покуда шли вдоль вонючей полосы, Холль не осмеливался даже взглянуть на хозяина, голову повернуть боялся, чего доброго — выставит с треском из колонны.