Владимир Колковский - В движении вечном

Один бронзовый Ильич пережил благополучно пока все эпохи. И теперь возвышается он непоколебимо над поселком — одна рука призывно выброшена в сторону всем известного магазина.

— Сам Ильич и тот нам верный путь указывает! — посмеиваются частенько местные выпивохи.

Если сойти с центральной площади сотню шагов к Неману, то будет маленький дощатый кинотеатр. Еще дальше за ним Игнатова хата, густо обвитая летом глянцевой зеленью виноградного листа. Как и большинство здесь, она бревенчатая, одноэтажная, с небольшой дощатой верандой. Рядом цветник, огород, садик на два десятка плодовых деревьев, хозяйственные пристройки. Далее невысокий заборчик, а за ним по обе стороны Немана до самой зубчатой кромки хвойного леса неоглядные заливные луга.

Большинство в поселке «гаварыла» на повсеместно обычной для белорусской деревни т. н. «тросянке». Можно было услышать чисто белорусские слова, немного польских, но чаще всего русские на белорусский лад: «хватить», «видев», «прывет»… Так говорили люди уже пожилые, семейные, минувшие «кавалерский» возраст, а также совсем зеленая молодежь, которая до такого возраста еще не доросла. Как-то одним летом поехал Витька в пионерский лагерь, где было полно городских — когда же возвратился, то сыпал сплошь чисто по-русски.

— Что-то ты, хлопчик, совсем другим голоском запел! — долго еще потом дразнили его малолетки-приятели.

Но вот приближался незаметно восьмой-девятый класс, и теперь каждый не только не прятал своих, еще недавно стыдливых симпатий, а, наоборот, изо всех сил старался приобрести себе славу удачливого молодцеватого кавалера. Такая же резкая перемена происходила неизменно и в лексиконе. Теперь каждый не только модной прической, «фирмовым прикидом», но и подчеркнуто русским словечком старался даже переплюнуть городских.

Вот только одна Юлька могла вдруг сказануть такое словцо, какого Игнат вообще никогда не слышал в родном поселке — до недавнего своего переезда она жила в крохотной деревеньке в десяток хат, что в двадцати километрах по минской дороге. Рассказывает он, к примеру, что-нибудь увлекательное с мудрено закрученным сюжетом, она только слушает внимательно, потом приостановится вдруг, стрельнет в лицо глазками да как сказанет:

— Ты гэдыки интярэсны!

Наверное, он бы посмеялся от души, если бы услышал что-нибудь подобное от другой девчонки, но вот когда говорила она, голоском мелодичным и нежным, тогда она казалось ему еще более привлекательной.

— Скажи-ка, и с какой глуши ты приехала? — все же, под хорошее настроение шутливо спрашивал он иногда.

— Ты уже… гарядской! — в ответ кривила она насмешливо свои пухленькие розовые губки.

Только вот что вспоминалось.

Он, ее бывший, однажды рассказывал:

— Вчера вечером гуляем… она смотрит-смотрит непонятно так, будто в первый раз видит… потом вдруг: «Генка, яки ты пригожий!»

Рассказывая, Генка-Артист весь сиял и светился, а Игнат, тогда с ней незнакомый, слушал с обычным, не совсем доверчивым безразличием. Он и сам часто не скрывал от приятелей свои амурные похождения, мог живописно расписать, как и то, что было в действительности, так и то, что только в его богатых фантазиях. Зато теперь! — как легко, как явственно теперь было представить ее глаза, ее лицо, ее голос, ее интонацию в те самые мгновения…

Жгучая волна подступала вновь, вскипала, перехлестывала через край колючей игольчатой пеной, грозила могучим цунами обратить чудотворный оазис в постылую мертвую пустыню… Чернея лицом даже, он хмурил брови — она, приметив, начинала тот час допытываться:

— О чем ты там думаешь?

— Ни о чем.

— Я же вижу.

— Ни-о-чем!

«Я виновата?.. Но в чем?» — слышалось ему неизменно в этих рас-спросах.

Но в чем?

В чем же она была виновата?

— Скажи, Игнат…

— Что тебе сказать?

— О чем ты все думаешь?

— Ни-о-чем! — снова и снова отвечал он неприступно. — Да тебе и без разницы.

Огромный чернильный купол, словно сочувствуя, мигал теперь изредка холодными отсветами зорь. «Что, дружок, финиш? — читая с легкостью мысли, переспрашивал. — Завтра айда на танцы?.. Айда на танцы по новенькую?»

И вдруг пронзал пространство снова метеорной искристой стрелой, словно усмехаясь в полнеба… И назавтра снова был вечер, вечер тихий, теплый, уютный, и снова непослушные легкие камешки радушно приветствовали знакомое окошко на самой окраине поселка.

Не сказать, что Генка-Артист был уж очень там… «красавец», с ударением на последнем слоге по Василию Макаровичу. Овал лица почти квадратный, нос рыхловатый, глаза белесые, блеклые, волосы прямые, жесткие. Блондин, правда, а блондины тогда были в большой моде.