Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

Мне хотелось заплакать. Но я сдержался и сказал: «Вы правы, сеньора. Я все понимаю. Очень благодарен, что вы так к этому отнеслись. Простите меня. Все равно я должен был вам сказать. Если бы не сказал, я бы умер». — «Мне нечего прощать тебе, Карлос. Мне нравится, что ты такой честный и открытый». — «Пожалуйста, Джиму не говорите». — «Не скажу, не беспокойся».

Я вынул руку из ее рук. Собираясь уходить, встал. Тогда Мариана задержала меня: «Я хочу тебя попросить, прежде чем ты уйдешь: можно я тебя поцелую?» И поцеловала меня. Быстрым поцелуем, не в губы, скорее в уголок рта. Наверное, так же она целовала Джима, провожая в школу. Я вздрогнул, но не поцеловал ее и ничего не сказал. Бегом спустился по лестнице. И не вернулся в школу, а побрел по Инсурхентес. В полном смятении пришел домой. Сказал, что плохо себя чувствую, полежу.

Но перед моим приходом звонил учитель. Встревоженный тем, что я не вернулся в класс, он велел поискать меня в туалете, потом — по всей школе. Но Джим сказал: «Он, должно быть, к моей маме пошел». — «В такой час?» — «Да, Карлитос странный какой-то. Не поймешь, что ему надо. Я думаю, с головой у него не все в порядке. Да и брат у него гангстер получокнутый».

Мондрагон пошел с Джимом к нему домой. Мариана призналась, что я забегал на несколько минут — забрать учебник истории, забытый в прошлую пятницу. Джима эта выдумка прямо взбесила. Он все понял и представил себе по — своему и очень живо и все так и сказал учителю. Мондрагон позвонил отцу на завод, потом к нам домой, рассказал, что я натворил, а Мариана говорила, что это неправда. Ее попытка выгородить меня лишь укрепила в Джиме, Мондрагоне и моих родителях подозрения на мой счет.

«Мне бы никогда и в голову не пришло, что ты такое чудовище. Кто тебе мог подать дурной пример в нашем доме? Скажи честно: Эктор тебя научил такому бесстыдству? Тех, кто детей совращает, убивать следует — мучительной медленной смертью, а потом они должны казниться в аду. Ну, говори же, перестань плакать, как девица. Признайся: брат научил тебя этой гадости?» — «Но, мама, послушайте, ничего дурного я не сделал, мама». — «У тебя еще хватает наглости утверждать, что ты ничего плохого не сделал? Как только у тебя спадет жар, пойдешь исповедаться и покаешься, чтобы господь бог простил тебе твой грех».

Отец — тот меня и не ругал. Только сказал: «Ребенок явно ненормальный. У него что-то с головой не в порядке. Должно быть, это из-за того, что мы уронили его тогда на площади Ахуско, ему всего шесть месяцев было. Покажу его специалисту».

Все мы лицемеры: не желаем видеть себя со стороны и судить так, как мы видим и судим других. Даже я, бывший как не от мира сего, и то знал, что у отца уже много лет вторая семья, там две девочки, их мать — бывшая его секретарша. Вспомнился мне и случай, происшедший в парикмахерской, пока я дожидался своей очереди. Рядом с обычными журналами лежали номера «Веа» и «Водевиля». Парикмахер с клиентом самозабвенно ругали правительство, ни на что не обращая внимания. Воспользовавшись этим, я вложил «Веа» внутрь журнала «Ой», в котором писали о политике, и стал рассматривать фото Тонголеле, Сью Май Кэй, Калантаны — они были почти раздетые: ноги, груди, губы, талия, бедра, сокровенное женское.

Парикмахер, ежедневно бривший отца и подстригавший меня с тех пор, как мне исполнился год, в зеркало увидел, как я переменился в лице. «Не надо смотреть, Карлитос. Это для взрослых. Папе твоему пожалуюсь». Ну и ну, подумал я, если ты еще не вырос, то для тебя женщины не должны существовать вовсе. А если ты их замечаешь, то будет скандал, тебя и ненормальным объявить могут. Разве это справедливо?

В какой момент я впервые понял, что, глядя на женщину, испытываю волнение? Пожалуй, годом раньше, в кинотеатре «Чапультепек», когда увидел обнаженные плечи Дженнифер Джонс в «Трауре под солнцем». Или, вернее, это случилось, когда я однажды посмотрел на ноги Антонии: подоткнув юбку, она тряпкой протирала ярко-желтый крашеный пол. Антония была очень миловидная девушка, ко мне хорошо относилась. Но я говорил ей: «Ты злая — кур душишь». Не переносил я, когда кур убивали… Куда проще покупать их убитыми и ощипанными. Но в таком виде они только-только начали тогда продаваться. Антонии пришлось уйти: Эктор ей проходу не давал.

В школу я не вернулся, из дому меня не выпускали. Повели в церковь Нуэстра-Сеньора-дель-Росарио, туда мы обычно ходили на мессу по воскресеньям, там я впервые причастился, а по пятницам исповедовался в грехах. Мать осталась на скамейке, а я ткнулся на колени в исповедальне. Умирая от смертной тоски, поведал обо всем отцу Феррану.