Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

До того, как мы затеяли нашу ближневосточную войну, излюбленной потехой в классе было дразнить Тору. «Китайский япончик, китайский япончик, проглоти какашку, съешь как пончик… А ну-ка, Тору, вперед! Вот всажу тебе в хребет пару бандерилий». [80] Имя Тору звучит похоже на «toro» — «бык» (исп.). Дети дразнили маленького японца, имитируя крики толпы во время корриды. В этих играх я никогда не участвовал, представляя себе, каково было бы мне, если б я оказался единственным мексиканцем в школе где-нибудь в Токио, и как страдает Тору, когда крутят очередной фильм, в котором все японцы выглядят обезьянами и подыхают миллионами, словно насекомые. А Тору был лучшим учеником в классе — отличные отметки по всем предметам. Всегда он что-то учил, постоянно с книжкой в руках. И знал джиу — джитсу. Однажды ему надоели измывательства, и он так тряхнул Домингеса — чуть кости ему не переломал. И заставил его на коленях просить прощения. Больше с Тору не связывались. Сейчас он управляющий японской фирмы, в ней работают четыре тысячи мексиканских рабов.

«Я из «Иргуна». [81] «Иргун» — экстремистская националистическая организация, созданная в 1935 г. сионистами. — «А я из Арабского легиона. [82] Отборное воинское формирование, созданное в 30-х годах из арабов английскими военными инструкторами. Падай — я тебя убил». Так начинались наши сражения в пустыне. Пустыней мы называли внутренний двор, площадка там была покрыта красноватой — то ли от кирпичной пыли, то ли от туфа — землей; во дворе ни одного дерева, никакой зелени, а в глубине виднелось непонятное сооружение из цемента. Это, как оказалось, был вход в подземелье, по которому в годы, когда преследовали верующих, [83] В 1926 г., при президенте Кальесе, был издан декрет, по которому церковь, выступавшая против аграрной реформы и других половинчатых мер, отделялась от государства и лишалась многих былых привилегий. В ответ на это началось реакционное восстание «кристерос». Восстание, особенно сильное в штатах Халиско, Колиме и Мичоакан, было подавлено лишь к 1929 г., хотя очаги его сохранялись до 1936 г. можно было пробраться из дома на углу и скрыться на соседних улицах. Лаз этот представлялся нам чем — то оставшимся с доисторических времен. А между тем от войны с «кристерос» нас тогда отделяло меньше лет, чем сейчас — от нашего детства. В той войне семья моей мамы не ограничилась сочувствием к «кристерос». Двадцать лет спустя в семье продолжали чтить память великомучеников падре Про и Анаклето Гонсалеса Флореса. Никто не вспоминал о тысячах убитых крестьян, о служащих, которые занимались проведением в жизнь аграрной реформы и были растерзаны фанатиками, о погибших сельских учителях и солдатах, обманом и хитростью завербованных в армию.

Но я ничего в этом не понимал; для меня война — любая война — была чем-то таким, что показывают в кино. Рано или поздно в ней обязательно побеждают наши (а кто наш, кто чужой?). К счастью, с тех пор как президент Карденас подавил бунт Сатурнино Седильо, в Мексике с войнами покончили. Мои родители никак не могли в это поверить: в годы их детства, отрочества и юности кругом без конца кто — то с кем-то воевал, кто-то кого-то расстреливал. Но в тот год — судя по всему — все шло прекрасно: в школе то и дело прекращали занятия, а нас вели на торжества по случаю открытия новых дорог, проспектов, плотин, стадионов, больниц, министерств, всевозможных грандиозных зданий.

Как правило, торжественно открываемые сооружения на деле были грудой камней, не более. Президент умудрялся открывать недостроенными даже величественные памятники самому себе. Дожидаясь приезда Мигеля Алемана, мы долгими часами простаивали под палящим солнцем, не смея шевельнуться, и воды нам не давали. «Росалес взял с собой лимоны, они хорошо жажду утоляют, возьми у него…» Наконец появлялся президент — молодой, улыбающийся, обаятельный, блестящий. Стоя на платформе грузовика, оборудованной под трибуну, в окружении свиты, он приветствовал народ. Аплодисменты, конфетти, серпантин, красивые девушки, солдаты (они еще носили каскетки французского образца), телохранители (их еще не называли наемными убийцами — гуарурас), непременная старушка, которая прорывалась через цепь солдат и, вручая Сеньору президенту букет роз, обязательно попадала в объектив фотоаппарата.

Несколько раз я заводил дружбу с моими сверстниками, но ни один из них не пришелся моим родителям по вкусу: Хорхе был сыном генерала, который воевал против «кристерос»; у Артуро отец с матерью разошлись, и его воспитывала тетя — она зарабатывала на жизнь гаданьем на картах; у Альберто мать, оставшись вдовой, служила в агентстве путешествий, а приличной женщине не пристало заниматься чем-либо, кроме очага. В тот год я дружил с Джимом. На торжественных открытиях — а они стали привычными в нашей жизни — Джим говорил: «Сегодня там будет мой папа». Потом показывал: «Видите его? В темно-синем галстуке. Рядом с президентом Алеманом». Но среди множества тщательно причесанных, смазанных льняным маслом или бриолином «Глостор» голов невозможно было кого — либо разглядеть. Правда, в газетах и журналах часто появлялись фотографии Джиминого папы. Джим вырезал их и носил с собой в ранце: «Видел моего папу в «Эксельсьоре»?» — «Странно: вы совсем не похожи». — «Верно, говорят, я в маму. Но когда вырасту, буду на отца похож».