Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя

Я сказала ей, что люди с нашим положением должны быть готовы к тому, что им завидуют и их оскорбляют те, кому меньше повезло, и что взрослые часто делают вещи, в которых молодым людям не разобраться до тех пор, пока они сами не станут взрослыми, и что, помимо всего прочего, наши деньги ни у кого не украдены. Знаете, что она сказала в ответ? Она согласилась: «Да, эти деньги не украдены, они — кровь, высосанная у народа». Все эти кошмарные выражения она, конечно же, вычитала из газет, но утверждала, что девочки в школе бросают ей в лицо именно такие оскорбления. Я тут же навела справки — это очень солидное учебное заведение — и выяснила, что Конни лжет. Никто ей ничего подобного не говорил. Почти все ученицы там — дочери крупных политических деятелей и поэтому привыкли слышать гадости о своих родителях и не видят в этом ничего необычного, ничего такого, чего надо стыдиться. Я сказала Конни, что она должна брать с них пример, и снова собрала ее в школу.

Она ушла, но не в школу. Она просто исчезла. Целую неделю полиция разыскивала ее и наконец нашла в китайском квартале в каком-то гнусном ресторанчике, куда она нанялась судомойкой. Мне самой пришлось ехать за ней, так как она не позволяла полицейским дотронуться до себя, отказывалась назвать свое имя и, кажется, действительно не могла припомнить, кто она такая, пока не увидела меня. По-моему, я до этого ни разу в жизни не попадала в более дурацкое положение. Китайцы вопили от страха: они прослышали, что мой муж занимает важный пост в кабинете, и паника охватила весь квартал. Полиции пришлось дубинками разогнать толпу, чтобы пропустить мой автомобиль, а когда я вышла из машины, владелец ресторанчика, причитая, бросился мне в ноги. Все это выглядело ужасно: полицейские били китайцев по головам, у многих лица были окровавлены. Меня провели на кухню, где на табуретке сидела моя бедная Конни, а вокруг нее толпилась вся манильская полиция.

Она была в каком-то отвратительном платье, купленном с рук, лицо размалевано, а волосы коротко острижены. Естественно, во мне все кипело от ярости, но при виде бедняжки меня охватила жалость, а кроме того, я боялась, что она закатит сцену. Я сама никогда не устраиваю скандалов. Но как только она увидела меня, она встала и закрыла лицо руками. Я ей сказала, что она поступила очень плохо и должна быть благодарна всем этим милым полицейским, и даже заставила ее сказать им «спасибо». Затем я посмотрела на часы и заметила, что нам надо уже ехать, потому что пора обедать, и Конни послушно пошла за мной к машине, а я улыбалась всем вокруг. По дороге домой я молчала, и она тоже. Я не поцеловала ее и не погладила — я хотела дать ей понять, что зла на нее, но она, казалось, ничего не чувствовала и с непроницаемым размалеванным лицом сидела, сложив руки на коленях, одетая в ужасное платье, делавшее ее похожей на девицу из дешевого ночного клуба.

Ни я, ни муж никогда не наказывали ее раньше, но, когда мы приехали домой, я попросила мужа задать ей хорошую трепку. Я ужасно переволновалась — ведь девочка могла попасть бог знает в какие руки. И я решила выдать ее замуж, предварительно отправив в длительную поездку за границу. Она по-прежнему отказывалась вернуться в школу, а против замужества вроде бы не возражала.

— Муж Конни ее ровесник?

— Ему чуть больше тридцати.

— Она с ним счастлива?

— Была счастлива.

— О, простите.

— Есть тут один молодой музыкант, руководитель оркестра. Его фамилия Тексако или что-то вроде этого.

— Пако Тексейра?

— Вы его знаете?

— Он здешний, из Гонконга. Мы вместе учились в школе.

— Не так давно он выступал в Маниле, и Конни безумно им увлеклась. Она и сюда приехала из-за него.

К ней вернулось прежнее раздражение, и на этот раз она не собиралась его скрывать. Пока она с откровенной злостью рассказывала о романе ее дочери с музыкантом, Пепе рассматривал ее белые меха и дикарские серьги, тщетно пытаясь понять, куда же девалась та пожилая сентиментальная женщина, которая было начала ему нравиться.

Когда он попытался протестовать: «Но ведь Пако женат…», она отодвинулась и посмотрела на него с ироничным сожалением — золотые монеты покачивались у нее в ушах.

Он думал о Мэри Тексейра — высокой женщине с каштановыми волосами, обожавшей длительные походы в горы, отличной акварелистке — летом она даже давала уроки живописи — и заботливой матери троих детей. В милой, доброй Мэри, возможно, не было особого шика, но она, как ему казалось, нисколько не проиграла бы рядом с женщинами вроде сеньоры де Видаль и ее дочери. Он вообще не мог представить ее рядом с ними — сама эта мысль показалась ему столь неприличной, что у него вспыхнули щеки.