Иван Зорин - Роман в социальных сетях

— Санджар, послушай, а в твоей церкви есть приют?

— Хочешь после больницы на дармовщинку устроиться?

— Чудак-человек! Я за стариками хочу ухаживать.

— Иди лучше в хоспис, — оскалился казах. — Для умирающих.

— И пойду. Хоть какой-то будет прок.

— А что толку без веры помогать? Все равно умрем. Другое дело во славу Божью.

— С Богом-то любой сможет, а ты попробуй без Бога. Вот где сострадание. Впрочем, что с тобой говорить.

Никита Мозырь отвернулся, упрямо сжав губы. Помолчали.

— А тебе-то зачем? — не выдержал Санджар Быхеев, узкие глаза которого горели любопытством.

— Не знаю. Вот философ ушел, а я себя виню.

— А мы-то здесь при чем? — расширились глаза у казаха. — Больно ты жалостливый. Тоже программа?

— Она самая. Я жизнь только рядом со смертью чувствую.

— Ты эти мысли гони. Если жить хочешь.

— Мысли? То есть импульсы в мозгу, которые допускает программа? Как же их прогонишь? — Соскочив с кровати, Никита Мозырь стал вышагивать по палате, как маятник, из угла в угол. — Разве в Бога поверить, и эта мысли вытеснит остальные. И останешься с одной мыслью, правильно?

Санджар Быхеев промолчал, но у него перекосило лицо, и, сложив из пальцев крест, он все время направлял его в ту сторону, куда перемещался Никита Мозырь.

— Вот ты, Санджар, на все вопросы ответ нашел, и состоит он из трех букв — Бог. И правильно! Просто и ясно, а то можно, как философ, и руки на себя наложить…

Никита Мозырь остановился в углу, поглощенный своими мыслями, отвернулся к стене, став похожим на наказанного ребенка.

— Умирать страшно, — вдруг сказал казах.

— Умирать страшно? А жить? Жить еще страшнее. Ладно, давай мириться.

Внешне все оставалось тем же, но самоубийство преподавателя философии всполошило все отделение. Сестры ходили пасмурные, взвинченные. «Не утерпел, чертов альбинос, — шипели они в сестринской, когда рядом не было больных. — Не мог в другом месте». Однако вышколенные годами службы, заходили в палаты, набрав в рот воды. Тяжело пережил его смерть и Олег Держикрач. Случай был из ряда вон, и кресло под ним заходило ходуном. Запершись в кабинете, Олег Держикрач чувствовал себя старым и разбитым. Он перевидал множество смертей, начиная с университета, когда их водили в анатомический театр, где многим становилось дурно, но раньше видел их отстраненно, будто в музее, покинув который окунался в иной мир. «Может, и к лучшему, — думал он о грозящем увольнении. — Не сгнить же в этих стенах». В шкафу напротив его стола сложенные аккуратными стопками пылились истории болезней, до которых у него не доходили руки, отсканировав, перевести в электронный формат, он взял несколько наугад, пролистал, вспоминая пациентов — их лица, голос, манеру говорить, — со многими он уже давно расстался, но впервые за скупым врачебным диагнозом увидел в них людей. Из кабинета Олег Держикрач вышел только под вечер. Пахло длинным пустым коридором — он тянулся за ним, как нитка, которую сматывали с клубка, пока он шел, будто в последний раз, мимо ординаторской, процедурной, закрытых палат, мимо доносившихся оттуда скрипов ворочавшихся тел и шарканья ног, пытавшихся в темноте нащупать шлепанцы, — и, наконец, нитка оборвалась — хлопнув дверью, он вышел на улицу.

— Что случилось? — встретила его жена.

— Ничего, — отвернулся он, разматывая шарф. И вдруг разрыдался: — Я никому не нужен, никому…

Он всхлипывал, опустившись на колени, став с женой одного роста. Детей они не завели, и Олег Держикрач пробуждал в жене материнский инстинкт.

— Ты нужен своей мамочке, — гладила она его апоплексический затылок, редкие острые волосы, будто воткнутые в голову. — Разве тебе мало?

Олег Держикрач уткнулся в ее теплую грудь и вдруг увидел все со стороны — вцепившихся друг в друга детей, которых оставили в темной комнате. Тесно прижавшись, от ужаса они и на мгновенье не могут разомкнуть объятий, спасаясь от холодного безжалостного мира. Все еще стоя на коленях, Олег Держикрач вспомнил, как отказал заболевшему Модесту Одинарову в смелости, посчитав, что у того недостаточно человеческого, чтобы по собственной воле погасить свою жизнь, пока за него это не сделала болезнь, одним за другим, как лампочки в длинном коридоре, отключив его органы чувств. Но оказалось, он мерил по себе. Олег Держикрач вдруг ясно осознал, что был ребенком, представляя членов группы своими игрушками, стерильным манекенами — без цвета, без запаха, без температуры, ведущими какую-то пластмассовую жизнь, вписывающуюся в его психоаналитические схемы, ему стало стыдно от того, что он предполагал, будто они не размышляют, не чувствуют, не рассчитывают каждый свой шаг, а живут автоматически, точно насекомые. Поднявшись, Олег Держикрач поцеловал в лоб жену, прошел к себе в кабинет, не включая света, на ощупь набил трубку и сел в кресло, выпуская табачный дым через волосатые ноздри. Он долго вслушивался в гробовую тишину, царившую в комнате, чувствуя, что кто-то разделяет его одиночество — что-то в воздухе выдавало присутствие невидимки, улыбавшегося в темноте. Выждав, пока глаза привыкнут к темноте, Олег Держикрач тоже улыбнулся — в ответ.