Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей

Роуз произвела хорошее впечатление своим обращением и непринужденными манерами, и двое несносных ребятишек Джейн сразу же прилипли к ней. Они стали прыгать на диване, стараясь привлечь ее внимание. А я думала, как жалко, что такой красивый диван и такую замечательную мебель портят эти два сорванца. Когда у меня появятся свои дети, надеюсь, они не будут такими непоседами.

Мне понравилось, как беседовали Джейн и Роуз. Джейн расспрашивала Роуз о ее жизни в Окленде. Об университете, принимала ли Роуз участие в маршах и демонстрациях. Потом они перешли к городским модам и новостям, и Джейн все это было очень интересно. Казалось даже, что она завидует Роуз, понимает, что у Роуз есть нечто большее, чем уютный дом, хорошая одежда и все остальное, что в ее понимании делает жизнь прекрасной. Приятно было, что Джейн нравится Роуз; я гордилась своей сестрой, ее умением вести беседу и приветливостью в обращении.

Сняв с Роуз мерку для платья, Джейн приготовила кофе, сунула каждому из ребят по куску шоколадного торта и выставила их из дома. Мы сидели за кофе, когда с улицы донесся шум грузовика, сворачивающего к дому Фрейзеров.

— Это Алан, — сказала Джейн. — Ездил в поселок нанимать этих маори на расчистку кустарника.

Я вспыхнула от злости. Но я надеялась, что Роуз пропустит эти слова мимо ушей. Изо всех сил я старалась как-то исправить положение, что-то сказать, хотя за все утро не проронила ни слова. Но, язык не поворачивался во рту, и, кроме «Рохе, не надо», я так ничего и не придумала.

Роуз сохраняла спокойствие. Не покраснела, не вспыхнула, как я. Она закурила сигарету, глубоко затянулась и, прищурив глаза, осторожно выпустила дым. Но я знала, что этим дело не кончится.

— Разве у них нет имен?

— У кого? — с удивлением спросила Джейн и покраснела.

— У этих людей из поселка, которых ваш муж нанимал на расчистку кустарника. — Эта паршивка Роуз говорила как настоящая пакеха.

— Я не знаю их имен.

Я с негодованием смотрела на Роуз, я хотела, чтобы она замолчала, но она не обращала на меня внимания и делала вид, что поглощена своей сигаретой.

— А они знают ваше имя?

— Мое?

— Да, ваше.

— Пожалуй… знают.

— Тогда почему же вы не потрудились узнать, как их зовут, или хотя бы подумать, есть у них свои имена или нет.

Молчание длилось целую вечность, звоном отдавалось у меня в голове. Наконец Джейн пробормотала, кажется, что-то о том, как трудно запоминать такие сложные имена, но моя оскорбленная сестра поднялась и сказала:

— Пошли, Гера.

И я, сгорая от стыда, с плотно сжатым ртом пошла следом за ней к машине, не сказав даже «до свидания».

Я была страшно зла на Роуз. Я так и кипела. Готова была разорвать ее на куски за то, что она сделала. Но теперь, когда мы остались вдвоем, я не знала, что сказать. Я надулась и молчала. Это вечная моя беда — надуюсь и молчу. Всякий раз, когда я не уверена в чем-нибудь, я начинаю дуться. В школе у нас была учительница, которая всегда говорила нам, девочкам: «Не сидите с надутым лицом. Вы же молчите и дуетесь потому, что не научились, как и когда надо выражать свои мысли».

Она была права, наша учительница, я выросла, вот-вот выйду замуж, — но до сих пор так и не научилась находить нужные слова. Отец, бывало, говорил мне: «Ты что, дочка, язык проглотила?»

— Ты паршивка, Роуз, — сказала я наконец. Слезы подступали у меня к глазам, — Ну в самом деле, Рохе, зачем ты так конфузишь меня?

И тогда Роуз ответила:

— Не волнуйся, родная, у нее толстая кожа.

Слова Роуз поразили меня, и тут я поняла, что Роуз уже не та, что прежде. Гнев прошел. И мне стало очень грустно: раньше мы никогда не говорили так друг с другом. В таких случаях обычно мы успокаивали: «Обойдется, сестренка», если хотели забыть о чем-нибудь. Но сейчас Роуз сказала: «Не волнуйся, родная, у нее толстая кожа». И мне показалось, что Роуз гораздо старше меня и сильнее, как будто она знает о жизни куда больше, чем я. И еще я поняла, что за ее беспечными, прямыми словами и манерами скрывается острая боль. Я вспомнила, что, когда мы обе были маленькими, Роуз всегда вела себя плохо в школе, если ей не нравилась учительница. Она грубила, а мне было стыдно за нее, и, когда мы возвращались домой, я жаловалась на нее маме, пусть она была умнее меня, но зато мое поведение было всегда примерным.

Теперь Роуз говорила со мной иначе, не так, как прежде, и мне стало жалко и ее и себя. Всю жизнь я оставалась в стороне, предоставляя ей отстаивать наши интересы: неприятные разговоры выпадали на ее долю. И не только я — мать, отец и вся наша семья поступали так же. Боялись, как бы не заметили, что мы оскорблены или задеты. И откуда таким, как Джейн, знать об этом, если мы делаем вид, что все в порядке. Разве Джейн может понять нас?