Леонид Якубович - По чуть-чуть…

Она умерла с единственным желанием, забрать с собой на тот свет всю муку и дрожжи, чтобы я перестал мучить окружающих и дал ей покой хотя бы там, на небесах. То, что она попала в рай, я уверен абсолютно, потому что, время от времени, запах её котлет доносится до меня именно оттуда. Боги едят её котлеты и запивают бабушкиным компотом, который они называют амброзией. Если бы бабушка Полина Савельевна родилась на две тысячи лет раньше, мы бы сегодня лицезрели иконы с изображением святых с её котлетами в руках.

Я не знаю, почему мы с тестом не выносим друг друга. Нам с ним тесно в этом мире. Мы вдвоём в нём не помещаемся. Там, где я, нет места тесту. Там, где тесто, нет места мне.

Я родился в три часа ночи. Как раз до этого, вечером, бабушка замесила тесто для праздничного пирога. На кухне сушилось бельё, и она выставила кастрюлю с тестом на табуреточке в коридоре. И предупредила соседку, что тут у телефона – стоит её тесто. Отец в эту ночь дежурил допоздна и пришёл домой часа в два. И лёг спать. Ночью позвонили из роддома, сказать, что я уже тут. Отец вскочил с кровати и в трусах ринулся в коридор к телефону. И, естественно, в темноте налетел на эту табуретку. И рухнул вместе с ней на пол. При этом он успел уже схватить телефонную трубку и оторвал её вместе с проводом к чёртовой матери. Соседка наша, милейшая женщина Мария Иокимовна, выскочила в ночной рубашке на грохот в коридор, поскользнулась на вывалившемся из кастрюли тесте, и повалилась на отца. Моя бабуля стала истерически хохотать и у неё, как обычно вывалилась челюсть. Соседская собака, здоровенная овчарка Аза, решила, что это ей кинули косточку, и сгрызла бабкину челюсть в одно мгновение. Соседкин муж Иван Терентьевич, железнодорожный генерал, который выскочил в коридор в трусах, но в кителе, размахнулся ногой, чтоб дать собаке пинка, но тоже поскользнулся и, уже падая, пинка всё-таки дал, но не собаке, а бабушке моей Полине Савельевне, которая тут же и накрыла собой всю эту кучу-малу. И они сидели на полу все в тесте и хохотали, как сумасшедшие. А потом пошли на кухню и стали пить водку, и хохотали до икоты. О том, что я родился, отец узнал только в девять часов утра, когда пришёл на работу.

В шестом классе нас повезли на экскурсию на хлебозавод. Я уже знал, чем это может грозить, и прямо сказал, что буду ждать тут у конвейера готовой продукции. Но училка сказал, чтоб я встал в строй и шёл, куда все. И я пошёл. Сначала нас поставили возле огромного чана, где смешивали муку с водой. Из толстенной матерчатой трубы стала сыпаться мука и жирная потная тётка стала объяснять нам, что вот это труба, по которой сыплется мука. И что то, что сыплется – это мука, которая сыплется из трубы в то, вокруг чего мы стоим. И что это, вокруг чего мы стоим, называется чан. А вокруг чана, называется хлебозавод, куда мы пришли на экскурсию. Она объясняла всё это очень подробно, как будто мы все были слабоумные, и сами не видели, что это труба, а это чан, куда сыплется мука. При этом она орала во весь голос, как будто перед ней были слабоумные глухие иностранцы, которые не только её не слышат, но и вообще не понимают по-русски. Собственно, на этом экскурсия и закончилась. Потому что тётка успела только проорать, что сейчас, мука сыпаться перестанет, а пустят воду. И тут оборвался этот матерчатый мукопровод, и стал мотаться по сторонам, засыпая мукой всё, о чём она успела рассказать. Тётку мы потеряли сразу, потому, что она и до этого-то была вся в белом, а потом и мы все исчезли из вида. Через минуту неисправность устранили, но этой минуты было вполне достаточно. Когда нас выводили с завода, было полное ощущение, что это либо белоснежные ангелы спустились из рая, чтобы поглядеть, как в аду пекут хлеб. Либо, что это вражеский пионерский диверсионный отряд, заброшенный к нам зимой в белых маскхалатах, чтобы выведать на нашем хлебозаводе рецепт изготовления нашего секретного чёрного хлеба и сушек с маком. Когда я в этом виде явился домой, Полина Савельевна в очередной раз потеряла свою вставную челюсть.

У другой бабушки, Анны Львовны, было три подруги: тётя Рикка, тётя Эсфирь и тётя Наташа. По странной случайности первые две ещё до войны служили в дальней разведке, а тётя Наташа в контрразведке. Они были знакомы со школы и не расставались, практически, никогда.

Фамилия бабушки была Черняк. Она была наполовину казачка. Но это по паспорту. По фигуре, она была не наполовину казачка, она была целый казак. Причём в квадрате. При росте метр шестьдесят семь, она весила сто двадцать пять килограмм, имела громоподобный голос и усы. Мы жили на третьем этаже, но когда она говорила в прихожей по телефону, люди на улице задирали головы. Дед Семён был тоже не карлик, всё-таки метр семьдесят пять, но я никогда не мог понять, как они оба умещаются, не то чтобы в одном пространстве, но в одном времени. Фамилия деда была Шенкер. Он был не просто Шенкер, он был канонический «шенкер». Настоящий такой «шенкер» – тихий, добрый и застенчивый до умопомрачения. Он болел всеми болезнями одновременно, но никогда не жаловался и никогда ни о чём никого не просил. И это было невыносимо.