Янн Мартел - Жизнь Пи

Была у него и другая любимая поза: он поворачивался ко мне спиной, прижимаясь задней частью туловища к днищу шлюпки, а передней – к банке; при этом склонял к корме голову, обхватив ее сбоку передними лапами, как будто мы с ним играли в прятки и водить выпало ему. Это была самая смирная его поза, и лишь по легкому подергиванию ушей можно было догадаться, что он не спит.

По ночам мне не раз чудилось, будто где-то вдалеке мерцает огонь. И каждый раз я пускал в воздух сигнальную ракету. Когда у меня вышли все ракеты, я пустил в ход фальшфейеры. Может, это были корабли и они меня не заметили? Или, может, это были блики восходящих и заходящих звезд, отражавшиеся на поверхности океана? Или пенные валы, поблескивавшие в лунном свете призрачной надеждой? И каждый раз все впустую – что бы там ни было. Ни ответа, ни привета. Только горькое чувство обманутой надежды, сверкнувшей и тут же угасшей. Так мало-помалу я перестал ждать, что меня спасет какой-нибудь корабль. Если горизонт от тебя в двух с половиной милях, когда ты смотришь вдаль с высоты пяти футов, то сколько же до него миль, когда я сижу, прислонившись спиной к мачте, и держу глаза от силы в трех футах над водой? Возможно ли, что корабль, плывущий через весь огромный Тихий океан, попадет в поле моего зрения – совсем крохотный кружочек? Да и не только это: заметит ли он меня, если даже попадет в этот самый кружочек, – вот что важно. Нет, нельзя полагаться на человечество, потому как пути его неисповедимы. Моя задача – добраться до земли, твердой, незыблемой, верной.

Я хорошо помню, как пахнет сгоревший фальшфейер. В точности как кмин [19] [19] Кмин (римский тмин, египетский тмин) – от тмина отличается более крупными и более светлыми семенами, аромат его более нежный. Применяется так же, как и тмин. Популярен в Индии и Шри Ланке. В остальных странах его чаще всего не отличают от тмина. . Вредный запах. Стоило понюхать обгоревшую пластмассовую трубку, как мне тут же вспоминался Пондишери – и горькое разочарование от того, что ты зовешь на помощь, а тебя никто не слышит, покидало меня, словно по мановению чудесного жезла. Ощущение было довольно сильное – как мираж. Из простого запаха вдруг вырастал целый город. (Теперь, когда я нюхаю кмин, передо мной расстилается Тихий океан.)

Ричард Паркер вздрагивал от каждой шипящей вспышки фальшфейера. Он смотрел, уставившись на огонь неподвижным взглядом, и зрачки его сужались до размеров булавочной головки. Мне же огонь казался слишком ярким – ослепительно белым, в розовато-красном ореоле. И я старался на него не смотреть. Поднимал фальшфейер как можно выше и медленно водил им из стороны в сторону. С минуту руку мне обдавало жаром, а рядом все озарялось таинственным свечением. Покуда снова не наступал мрак, я успевал разглядеть, что вода вокруг плота так и кишит рыбой.

Разделка черепахи – еще та работенка. Первой моей добычей стала маленькая бисса. Мне захотелось попробовать ее крови, «приятной на вкус, питательной и не соленой», как сказано в инструкции по спасению. Жажда меня просто замучила. Схватив черепаху одной рукой за панцирь, а другой – за задний плавник, я перевернул ее навзничь, прямо в воде, и попробовал втащить на плот. Черепаха не поддавалась. Нет, на плоту с ней не совладать. Оставалось одно из двух: либо ее отпустить, либо попытать счастья в шлюпке. Я глянул на небо. День был жаркий и безоблачный. В такие дни, когда жгло, как в печке, Ричард Паркер, казалось, смирялся с моим присутствием на носу шлюпки и до захода солнца сидел под брезентом не шелохнувшись.

Удерживая черепаху одной рукой за задний плавник, я стал тянуть другой рукой за линь, привязанный к шлюпке. Забраться в нее оказалось непросто. Когда же мне это удалось, я одним махом вытащил черепаху из воды и завалил спиной на брезент. Ричард Паркер, как я и ожидал, только рыкнул раз-другой. В эдакое пекло он и не думал выбираться наружу.

Я собрался с духом. Время, понятно, на вес золота. Я схватился за инструкцию, как за кулинарную книгу. В ней говорилось, что черепаху сперва следует перевернуть на спину. Готово. Потом ей надо «вонзить в шею» нож так, чтобы перерезать все артерии и вены. Я взглянул на черепаху. Какая там шея! Голова у нее спряталась в панцирь – единственное, что виднелось, так это глазки да клюв, весь в кожистых складках. Черепаха искоса поглядывала на меня снизу вверх. Я взял нож и пощекотал ей передний плавник – думал разозлить. Но она только убрала голову глубже. Я решил действовать смелее. И твердой рукой, словно проделывал это уже тысячу раз, ткнул ей ножом под панцирь, правее от головы, под углом. Просунул лезвие поглубже в кожные складки и повернул нож. Черепаха спрятала голову еще глубже, чтобы не достало лезвие, – и вдруг выбросила ее вперед, норовя тяпнуть меня своим клювом. Я отскочил. Тогда черепаха выпустила плавники и попыталась было ускользнуть. Она принялась раскачиваться на спине, бешено молотя по воздуху плавниками и мотая головой из стороны в сторону. Я вскинул топорик и рубанул ее по шее. Из глубокой раны брызнула алая кровь. Я схватил стакан и нацедил около трехсот миллилитров – столько, сколько вмещалось и в жестянку из-под воды. Я собрал бы больше, может целый литр, только уж больно острый был клюв у черепахи, а передние плавники – как лопаты, да еще с парой когтей на каждом. Кровь, которую мне удалось нацедить, ничем таким не пахла. Я глотнул. Вкус, если мне не изменяет память, был теплый и какой-то звериный. Хотя первого впечатления уже и не вспомню. Я выпил ее всю до последней капли.