Александр Проханов - Господин Гексоген

Белосельцев слышал запальчивый, нетрезвый голос Граммофончика.

– Да, я скажу прилюдно… Страна должна знать своих героев… Я выведу на свет все его махинации… В свое время, когда я был мэром Санкт-Петербурга, я приказал проверить его деятельность, которая могла бросить тень на меня… Да, и доллары через финскую границу в особо крупных размерах… И торговля цветными металлами… И торговля детьми, которая получила поистине индустриальный размах…

Они приблизились к нише, окруженной деревьями, из которых, как ружейный ствол, выглядывала телекамера. Граммофончик оживился еще больше, увидев ее. Он любил телекамеры, их дразнящие зрачки, мигание индикаторов, белый луч осветительной лампы. Он любил телеинтервью, сделавшие его знаменитым. Любил эти нескончаемые потоки внимания, приливы славы, в которых купался и плавал и которые шлифовали его, словно волны прибоя, делая гладким, как галька. Теперь он опять был в центре внимания публики, был востребован. К нему возвращались известность и слава, которые хотели отнять у него враги и завистники.

– Ну что, работаем? – нетерпеливо и взыскательно обратился он к оператору так, чтобы его слышали собравшиеся вокруг любопытные гости. Откашлялся, одернул пиджак, огладил виски. Астрос поправил ему галстук. Зарецкий угодливо стряхнул с плеча несуществующую соринку.

– Поехали? – спросил он оператора.

В это время возник официант, строгий, с античным профилем. Он держал на руке круглый серебряный поднос, сиявший как солнце. На нем стояла рюмка, одинокая, как цветок на поляне. Этот цветок невозможно было не сорвать. Невозможно было не выпить прекрасную рюмку «Камю».

– Вы столь любезны! – Граммофончик взял рюмку театральным жестом, поклонился собравшимся и начинавшей рокотать телекамере. Выпил до дна. Рюмка еще трепетала в его руках, а лицо начинало наливаться малиновой тяжкой краснотой, словно вся кровь хлынула в голову. Мозг разрывался от обилия крови. Глаза выпучивались, словно у глубоководной рыбы. В них лопались кровяные сосуды. Роняя рюмку, под стрекот работающей телекамеры, он грохнулся на пол, под ноги толпе. И в этой тишине, по всей галерее, пронесся пронзительный визг, переходящий в истошный звериный вой. Это жена Граммофончика, уже не жена, а вдова, склонилась над ним. Расстегивала ему под галстуком рубаху, под которой обнажилась впалая стариковская грудь, седые волосы и мальтийский медальончик с крестом.

По галерее катились волны ужаса. Людей сгребало туда, где, бездыханный, оплакиваемый вдовой, лежал Граммофончик, и вокруг мелко поблескивали брызги разбитого хрусталя. Мэр, узнав о случившемся, мчался к месту смерти. Торжество превратилось в трагедию. Яркий, царственно задуманный праздник обернулся ужасной смертью. Эта смерть наполняла его затею мрачным смыслом, бросала на него черную тень. Он представлял, как назавтра по всем телеканалам будут показывать мертвого Граммофончика и его, Мэра, дирижирующего светомузыкой, подымающего бокал шампанского. Злые комментаторы станут намекать, кому была выгодна эта смерть. Глубокомысленно приводить случаи, когда князей приглашали в Орду и там убивали. Рассказывать о давнишнем соперничестве московского и петербургского мэров. Это был провал, сокрушительное поражение, после которого нечего думать о свидании с Президентом.

Он прорвал круг, обступивший мертвеца. Наклонился, убеждаясь, что благородная душа покинула бренное тело. Сквозь приоткрытые губы Граммофончика сочилась малиновая пенка.

– Где врачи?.. Скорую!.. Реанимацию!.. – выкрикивал Мэр беспомощно, понимая, что лежащему на полу Граммофончику нужна не капельница, а лопата могильщика. – Моего личного врача Шапиро!..

– Какое несчастье! – ахал находящийся тут же Астрос. – Минуту назад он был совершенно здоров, чувствовал себя превосходно!

– Да где же врачи, черт возьми! – зло шипел Зарецкий. – Все предусмотрели – лобстеров с Борнео, дерево манго из Африки, девок из парижских борделей, а врача нет!.. Идиоты!..

Снаружи, вдоль набережной, засверкало фиолетовой вспышкой, и к подъему на мост подлетели машины.

– Наконец-то!.. Врачи!.. – Толпа отхлынула, освобождая пустой коридор, в котором должна была появиться бригада врачей в белом, с саквояжами и носилками, на бегу извлекая шприцы и спасительные инструменты. Но в пустом прогале, меж деревьев и наряженных дам, вместо белоснежных врачей появились люди в черном, – в дырчатых масках с розовыми жуткими прорезями, в которых воспаленно горели глаза. Грохоча башмаками, держа в руках тяжелые автоматы, они промчались по галерее, опрокидывая кадки с тропическим деревом, туда, где лежал покойник. Четверо из набегавших, издавая хриплые, парализующие волю крики, набросились на Астроса и Зарецкого, грубо и ловко вывернули им руки, набросили блестящие наручники. Поддернули вверх, так что у Астроса лопнул рукав, а Зарецкий испустил тонкий птичий крик боли. Грубо понукая, поволокли к выходу. Другие, в черных, натянутых на голову чулках, зыркая свирепо глазами, держа наготове автоматы, отгоняли людей стволами. Пятились, жарко дыша красными, процветшими сквозь черную ткань губами. Ломали бутсами ветки упавшего экзотического дерева.