Курбандурды Курбансахатов - Сто монет (роман и повести)

Поэт быстро нагнал караван. Увидев его, Эсен-мурт нахмурил брови. Он не любил Кемине. Когда караван-баши слушал его стихи о жадных муллах, судьях-взяточниках, скупых и жестоких баях, на его шее вздувались жилы от гнева. Узнав о том, что поэт собирается присоединиться к каравану, он встревожился, как бы Кемине не начал смущать такими стихами его слуг. Злобно сверкнув белками, он взглянул на Кемине и надменно спросил:

— Куда держишь путь, шахир?

— В Хиву.

Эеен-мурт презрительно усмехнулся:

— Если ты не будешь нам обузой, поезжай. Каракумы широкие.

Эти слова рассердили поэта, и он ответил с достоинством:

— Можешь быть спокоен, обузой тебе я не буду. Не думай, что я тебя не понимаю. Я знаю и тебя, и твоего отца, и весь твой род. Знаю и то, что ты меня ненавидишь и рад был бы пристрелить и бросить в Каракумах, чтобы труп сожрали шакалы!

Увидев, как разгневан поэт, Эсен-мурт покраснел.

— Шахир-ага… Я пошутил… Не обижайтесь… — пытался он извиниться.

Но поэт не захотел его слушать. Придержав осла, он присоединился к ехавшим позади слугам.

Белобородый старик поспешил приветствовать поэта. Он ударил пятками осла и устремился вперед, поравнявшись вскоре с Кемине.

— Салам алейкум, Мамедвели! — сказал старик, с уважением, протягивая ему руки.

— Алейкум-ассалам, Яздурды-пальван! [9] Пальван — богатырь, борец. — ответил Кемине и крепко пожал костлявые руки старика. — Прежде мы часто встречались с тобой на базаре или в пустыне, когда собирали саксаул. А теперь тебя что-то нигде не видно. Как ты поживаешь?

Лицо Яздурды помрачнело.

— Пока не умер.

Кемине пристально посмотрел на своего спутника.

— Почему ты так говоришь? У тебя тяжело на душе? Что-нибудь случилось в твоем доме?

Яздурды-пальван горестно кивнул:

— Лучше не рассказывать! Прошлой зимой все умерли с голоду. Ни жены не стало у твоего друга Яздурды, ни сына. Опустела моя кибитка. Остался я один, как сухое дерево. Совсем один… Придет мое время умирать, и некому будет даже воды подать. После смерти единственного сына я не мог оставаться дома, уходил в пустыню, бродил по ней, не находя покоя, потом шел в горы и бился там лбом о черные камни. Но нельзя вернуть навсегда ушедшего, нельзя умереть вместе с умершим. Если ты еще дышишь, смерть не придет сама, если только ты не воткнешь себе нож в горло. Сам знаешь — для таких, как мы с тобой, небо слишком высоко, а земля слишком тверда. Что оставалось мне делать? Хотя я презираю Карсак-бая больше, чем собаку, пришлось мне пойти к нему на поклон. Два дня он и говорить со мной не хотел. На третий день, увидев, что я все еще сижу на золе и не собираюсь уходить, он стал орать, брызгая слюной: «У своих дверей я видел много дармоедов! Такой старик, как ты, не сможет отработать даже съеденный хлеб!» Проглотив оскорбления, я начал упрашивать его. Тогда он сказал: «Ну ладно. Только потому, что я тебя знаю, не буду прогонять. Если согласишься работать только за еду, иди к Эсен-мурту». У меня не было другого выхода. И вот с тех пор я хожу за караваном, откармливаю вшей, которые стали большими, как косточки урюка, и оплакиваю свое горе…

Яздурды-пальван не договорил, слова застряли у него в горле, в покрасневших старческих глазах блеснули слезы. Печаль одинокого старика до глубины души огорчила поэта.

Они замолчали. Заунывно позванивал караванный колокольчик. Кемине думал о чем-то, рассеянно глядя на изрешеченный молью тельпек ехавшего рядом с ним Яздурды-пальвана. Возможно, он думал так: «Когда же наконец мой родной народ сбросит со своих плеч непомерную тяжесть нужды?» И может быть, надеялся найти в книгах Нурмета ответ на этот мучивший его вопрос. Ведь недаром же отправился он в такой нелегкий путь.

Очнувшись от глубокой задумчивости, Кемине сказал:

— Яздурды-пальван! Нет пользы оттого, что ты так терзаешься. Утешься, подними выше голову!

Но голос Яздурды-пальвана звучал по-прежнему печально.

— Как мне не горевать? — ответил он. — Доведись пережить такое собаке, и та ослепла бы от слез. Чем я провинился перед богом, что он наслал на меня такие страдания? Ты говоришь — держи голову выше. А я уже стар и слаб. У меня ломит ноги и такая боль в пояснице, что не знаю, куда деваться, темнеет в глазах. Вот я и плачу.

Кемине возразил:

— Плачем горю не поможешь. Разве оно у тебя одного? И моя судьба сложилась не лучше твоей. Если от рыданий может быть польза, тогда давай плакать вместе.

— Я и сам знаю, что от плача нет толку, — ответил Яздурды-пальван, успокаиваясь. — Просто я слишком долго носил в себе свои страдания. Поделился ими с тобой, пожаловался — и будто легче стало на душе.