Хуан Онетти - Избранное

Бессмысленно высокие стены вокруг дома покойного баска Инсаурральде надежно защищали нас, мы ничего не слышали, ничего не видели. Преступление, грех, правда и легкое безумие не могли дойти до нас, распространиться среди нас и оставить для беспокойства или проницательности след, подобный тонким, дрожащим нитям серебристой слюны.

Монча была заключена в доме, отгорожена четырьмя кирпичными стенами необычной вышины. Мончу, кроме того, охраняли ключница, кухарка, никуда не ездивший шофер, садовник, работники, работницы, она превратилась в смутную, полузабытую выдумку, в давнюю неправдоподобную легенду.

Мы знали, нам стало известно, что она спала словно мертвая в огромном доме, что страшными лунными ночами она обходила сад, огород, заросший луг, одетая в свое подвенечное платье. Бродила взад и вперед, горделиво выпрямившись, неторопливо, от одной стены к другой, от самого вечера до исчезновения луны на рассвете.

А мы в безопасности, под прикрытием неведения и забвения, мы, вся Санта-Мария, отделенные квадратом высоких стен, спокойные и насмешливые, могли не верить в эту далекую, невидимую белизну, в белый призрак, блуждающий при белом свете круглой луны или полумесяца.

Женщина, выходящая из кареты, запряженной четверкой лошадей, овеянной запахом флердоранжа, русской кожи. Женщина в саду, который сейчас нам представляется огромным и полным экзотических растений; она движется спокойно, неуклонно, никуда не сворачивая, среди рододендронов и каучуконосов, не задевая свисающие с прямых деревьев орхидеи, не лишая их несуществующего аромата, всегда опираясь своим невесомым телом на руку посаженого отца. А тот шепчет — для этого не нужны ни губы, ни язык, ни зубы — неискренние, установленные древним обрядом слова, вручая ее, без насилия, разве что с неизбежной и изящной мужской досадой, вручая ее жениху, в заброшенных садах, белых от лунного света и ее подвенечного платья.

А потом, каждую ясную ночь, неизменно повторяется одно и то же: почти детская, слегка дрожащая рука, протянутая в ожидании обручального кольца. В этом втором безлюдном и холодном парке она, стоя на коленях рядом с явившимся ей призраком, слушает слетающие с неба бессмертные слова на латыни. Любить и повиноваться, в счастье и несчастье, в болезни и здоровье, пока смерть не разлучит нас.

Все это было так прекрасно, так необыкновенно и повторялось без устали, без всякой надежды каждую беспощадную белую ночь. Замкнутое горделивой высотой четырех стен, в стороне от нашего покоя, от наших незыблемых порядков.

В то время было уже много новых и лучших врачей в Санта-Марии, но бискайка Монча Инсаурральде почти сразу же после своего возвращения из Европы, до того как замкнулась в четырех стенах, позвонила по телефону доктору Диасу Грею, попросила принять ее, миновала в час сиесты два лестничных пролета и застыла перед ним с бессмысленной улыбкой, не дыша, прижав руку к левой груди, поднимая ее чуть ли не до плеча над тем местом, где, как ей казалось, было сердце.

Она сказала, что скоро умрет, сказала, что скоро выйдет замуж. Она выглядела или была совсем не такой, как все. Вездесущий Диас Грей попытался вспомнить, какой была она несколько лет назад, во времена бегства из Санта-Марии, из общества, когда она верила, что Европа поможет ей — по меньшей мере сменить кожу.

— Ничего нет, никаких признаков, — сказала девушка. — Сама не знаю, зачем я к вам пришла. Если бы я была больна, то обратилась бы к настоящему врачу. Простите меня. Но когда-нибудь узнают, что вы больше чем врач. Мой отец был вашим другом. Возможно, потому я и пришла.

Она встала, худая и тяжеловесная, покачиваясь без всякого кокетства, неся с былой решительностью свое несравненное тело.

«А еще красивая кобылка, лошадка чистых кровей, вот только косточки больные, подумал врач. Если бы я мог вымыть твое лицо и осмотреть его, больше мне ничего не надо, твое лицо, невидимое под слоем краски, сиреневой, красной, желтой; смыть черные полоски, удлиняющие твои глаза, хотя вряд ли ты действительно этого добивалась».

«Если бы я мог опять увидеть, как ты бросаешь вызов санта-марийской тупости, не прибегая ни к защите, ни к покровительству, ни к маске, кое-как стянув на затылке волосы, чувствуя настоящее мужское участие, которое незаметно делает из женщины личность. Этот неуловимый, этот четвертый или пятый пол, что называется — девушка».

«Еще одна безумная, еще одно нежное и трагическое безумное дитя, еще одна Хулита Малабиа за такое короткое время, и опять в нашем кругу, именно среди нас, и нам остается только терпеть и любить ее».