Константин Кропоткин - Призвание - маленькое приключение Майки

В руках девицы Арманьяк остался один лишь гитарный гриф, а сцена была усыпана фанерными обломками.

— Но ведь песчинка может стать жемчужиной, — сказал Никифор, с восхищением наблюдавший за сценическим буйством. — Из крошечной серенькой частички способно народиться новое чудо.

Гаргамелла одарила Никифора долгим многозначительным взглядом. Майка едва не вскочила со своего места, чтобы прокричать: «Да! Точно! Жемчуга рождаются из песка! А песок из камня! Я своими глазами видела! Там, на берегу озера!».

Но крошечная женщина уже раскинула руки и, словно только что пробудившись, потянулась изо всех сил.

— Я согласна! — счастливо проговорила она. — Пусть это будет не яйцо любви, а всего лишь песчинка! Пускай! Тогда мы станем свидетелями тайного таинства. Мы увидим, как серость превращается в шелковистый жемчуг.

— Божество! — произнес Никифор. — Богиня любви Афродитка!

Он грохнулся перед Гаргамеллой на колени и молитвенно сложил руки. Рисованные сады зашевелились, кажется готовые обдать все вокруг сладким дурманом.

Ситцевая завеса пала.

Девочка осталась с носом. «Хрю-хрю», — чувствительно шмыгал он.

Майкин дух был захвачен не на шутку.

Как в тумане девочка покинула зал. Пошла, не понимая, куда идет, зачем…

Ей хотелось побыть одной. Совсем одной, как той самой песчинке, которая собирается стать жемчугом.

В ушах еще звучали стенания девицы Арманьяк. Гаргамелла была прекрасна, и Никифор был прекрасен, и все было прекрасно так, что Майке хотелось обнять весь этот мир и сказать ему, что она его очень-очень любит.

Но девочка просто шла. Она шла осторожно, боясь расплескать новое чувство.

Дорогу ей перегородил согбенный старик. Его голову покрывала соломенная шляпа-канотье, он был одет в грязноватую рубаху с галстуком-шнурком под тощей жилистой шеей, а в руке держал кривую деревянную трость.

Точнее, трость держала старика. Опираясь на палочку, он горбился посередине пустынного, гулкого коридора и глядел в пол. Будто поджидал кого.

Если бы девочка не была до краев полна искусством, то она, конечно, осторожно обошла бы пожилого человека: так уж тяжко дедушка наваливался на свою палочку — ткни и посыплется. Но за недетскими переживаниями четвероклассница проглядела постороннего и едва не отдавила ему ногу.

— Простите! — отступая, сказала Майка.

Тот взвился, словно выпущенная на волю пружина, и пихнул Майку так, что она, отлетев, больно ударилась об стену.

— Ходят тут всякие, — заскрипел старик, замахиваясь на ребенка тростью.

Синий туман, в котором школьница пребывала неизвестно сколько, разметало без остатка. Она испугалась — судьба еще не сталкивала ее с драчливыми стариками.

— Чего гляделки пучишь? Сюда иди! К ноге!

Старик смотрел на Майку пристально и недобро — казалось, ее форменное платье скрипит от его шершавого взгляда.

Прежде девочка знала, что взгляды бывают тяжелыми. Но сейчас она впервые ощутила, что они могут и пахнуть. Дед распространял вокруг себя что-то болотисто-затхлое. Не чужое даже, а лишнее.

Будь девочка повзрослей, то назвала бы его зеленой тоской, или бурой ненавистью, но, дожив до десяти лет, она еще не была знакома с такими сложными чувствами.

— Из-за тебя что ль сыр-бор? — спросил старик. — Чего шлындраешь? Дел нет? Ленишься-поди, уроков не учишь.

— Что вы, дедушка, я учу, — сказала Майка, с опаской приблизившись к нему.

— Врешь, не учишь. Шустра больно для отличницы. Егозишь, вертишься, ворон считаешь, записки строчишь. Ну?! Правду, говорю или как?

Под его въедливым взглядом она едва не запищала: «Да, дедушка, конечно, вы правы, а как же иначе».

— Наполовину правда, наполовину нет, — ответила Майка, стараясь произносить слова твердо и непреклонно, но ее голос задрожал.

Как трудно все-таки быть честной!

— Я и говорю, больно шустра, да на язык бойка не в меру, — отчитал ее старик. — Ну, давай, веди меня.

— Куда?

— Вперед. Вначале до гардеробу, где моя непростая служба располагается, там возьмешь пальтушку с горжеточкой хорьковой, потом до халупы доведешь, пожрать мне сваришь, черепки помоешь, ковры выбьешь, крупу переберешь, пока я спать буду, а к вечеру налепишь коклет, чтоб зубам моим было чего куснуть. Поняла меня? — дед постучал палкой об пол.

— Извините, у меня дела, я не могу… — начала оправдываться Майка.

— Сухолапка мокроносая?! — старик снова разгневался. — Не тебе решать, чего могешь, а чего нет. От горшка два вершка, а уже занозы строит! Ну-ка, делай, чего говорю!