Александр Егоров - Пентхаус

Чуть погодя мы сидим с ним в сауне. Он красен и расслаблен.

— Ох…ительно, — говорит Георгий Константинович. — Ты, Артем, просто ох…ительный доктор. Теперь как вспомню, так и встает… как у молодого. Веришь, нет?

— Так и должно быть, — отвечаю я. — Синапсы обновляются.

— Чего?

— Ну, связи в мозгу.

— Связи, это точно, — радуется Жорик. — Мы за связь без брака.

Мы пару минут молчим и потеем.

— Георгий, — спрашиваю я затем. — А вы давно в разводе?

— Пять лет. Теперь хоть снова женись, — говорит Жорик задумчиво.

Потом поворачивается ко мне:

— А я вот тебе не доверял сначала. Думал, ты так, пидорок гламурный. Как все эти терпилы московские… знаешь там, фитнесы, х…итнесы…

Я усаживаюсь плотнее на лавке.

— Да ты не жмись. — Жорик хлопает меня по плечу своей потной котлетой. — Ты же золотой пацан просто. Я не сразу разглядел.

Не зная, что ответить, я разглядываю пальцы на своих ногах. Я на его территории, ничего не поделаешь. И, что самое поганое, мне отсюда лучше не высовываться.

Потом мы плаваем в застекленном бассейне. Пьем пиво из маленьких прозрачных бутылочек с завинчивающимися пробками. И я понемногу начинаю забывать все, что видел. И начинаю сомневаться в том, что я это видел. И вообще начинаю сомневаться в том, что я — это я.

Телефон звонит.

Он пиликает долго, тупо, настойчиво. Каждый новый сигнал ввинчивается мне в мозг. Сняв наконец трубку (на витом проводе), я слышу голос Георгия и только тут понимаю, что проснулся.

— Хорош спать, доктор, — бодро, по-утреннему произносит Жорик. — Нас ждут великие дела.

В широком американском джипе просторно и неуютно, стекла плотно затонированы (специально для таких параноиков, как я). Сзади, в отсеке для трупов, в этот раз навалены картонные коробки. Второй джип выворачивается из кустов, пускается за нами, но не в кильватере, а чуть в сторонке, как положено.

— Осторожно едь, — велит Жорик водителю. — Не дрова везем.

В коробках — бракованные компьютеры с какого-то левого склада. Мы едем заниматься благотворительностью.

Ничто не дрогнуло во мне, и никакое предчувствие не зашевелилось до тех самых пор, пока мы не свернули с транспортного кольца в знакомые улицы.

— Дети знаешь как радуются, — говорит Жорик, поворачиваясь ко мне всем грузным телом. — Стишки читают. И каждый раз новые, понимаешь?

Что-то он вкладывает в последнюю фразу. Какой-то особенный смысл. Мне не хочется его понимать. Я еще надеюсь, что все обойдется.

Двухэтажный дом выглядит особенно жалким после маршальской загородной крепости; видно, что решетки на окнах дрянные и ржавые. Дети в спортивных костюмчиках висят на перилах, как мартышки, другие играют в свои игры прямо на грязном асфальте, третьи возятся в кустах. Так же было и в моем детстве. У меня в сердце шевелится ржавая игла.

Мой родной интернат был деревянным, но решетки на окнах также сварили из железных прутьев. Когда случился пожар, они раскалились докрасна, но так и остались целыми. Со второго этажа никто не вышел. Запасной лестницы в доме не было. Я вспоминаю: то, что осталось от моей первой любви, несли мимо меня на носилках, прикрытое клеенкой. Мне было тринадцать. Я помню этот запах гари. И желтые ментовские уазики.

Завидев наш джип, детишки мигом слетаются со всех сторон. Знакомый охранник (с лицом старого евнуха) распахивает дверь, улыбается новыми зубами, приглашает.

И вот уже старшие ребята тащат коробки. Жорик выбирается из джипа, похлопывает кого-то по плечу, смеется. Вот по ступенькам торопливо спускается директор; это бледный заморыш с бабьим лицом. Этот директор на хорошем счету у местного начальства, — когда-то говорила мне Таня. Кажется, пару лет назад он даже усыновил одного из мальчиков. Святой человек.

Жорик слегка брезгливо жмет ему руку.

Маринка выходит на крыльцо последней, в своих узких брючках и с очень независимым видом. Оглядывает двор, морщится, как от зубной боли. Мелкие окружают ее, дергают за руки, смеются. Она вынимает мобильник, жмет одну-единственную клавишу. Опустив глаза, ждет. Я знаю, она ненавидит эти праздники.

Меня не видно за зеркальными стеклами. Мой телефон выключен.

Идиот, идиот, — думаю я. Ей же оставалось жить здесь совсем недолго, до официального совершеннолетия, а то и раньше, если бы появились дополнительные обстоятельства. Уже в шестнадцать это можно было бы сделать вполне законно. И ничего, что ее паспорт лежит у директора в сейфе. Это тоже решается.