Александр Егоров - Пентхаус

Девчонка вцепляется в потный торс Жорика. Не отпускает. Тяжело дышит. Но любовничек вырывается.

В куртке у него есть сигареты. Закурив, он чувствует себя абсолютно взрослым. А что еще делают взрослые? Что делают гости с его мамашей, когда приходят по вечерам? Ну, конечно. Все как обычно, как я сразу не догадался.

«Бухло где у тебя? Тащи», — приказывает он.

В своем халатике она шлепает на кухню. Врезать бы ей с ноги, лениво думает он.

Портвейн тот же, что в прошлый раз. Он глотает из горла. Мало-помалу его свинячьи глазки затягивает приятным туманом.

Теперь можно продолжить. У Жорика абсолютно нет фантазии.

«А ну, бери», — он расставляет ноги пошире.

Закрывает глаза блаженно. Вот и хорошо. Я на время перестаю видеть картинку.

Слышно только, как девочка старается. Она хочет угодить своему потному принцу. Я кое-что знаю о женской сексуальности, и всегда мне хотелось это кое-что забыть.

Давясь, она жмурится и отшатывается. Получает оплеуху. На ее глазах — слезы.

«Запей, дура», — он протягивает ей бутылку.

И она пьет. Вот этого ей не надо бы делать. Ее лицо покрывается красными пятнами. Она пьянеет с двух глотков. Не знаю, что уж там думает Жорик, но ему смешно.

«П…дец, приехали, — говорит он. — Ты еще наблюй мне тут, сука».

И это тоже повторяется изо дня в день. Но есть что-то новое, и вот-вот она об этом скажет.

«Жорик, — говорит она жалким голосом. — А ты меня потом не бросишь?»

«Чего-о?»

«Меня мать убьет», — говорит она.

Этот урод глядит и не догоняет. А мне почему-то все ясно. Неизвестно как, но я могу отчасти читать и ее мысли. О природе этого явления я даже и не думал. Интересно, сколько эмуляторов чужого сознания может вместить натренированный мозг психоаналитика?

«Ты о чем вообще?» — спрашивает он.

П…дец, — думаю я его словами. Девчонка залетела. Этот урод даже в руках не держал презервативы. Только издали видал, у старших товарищей. Толстые советские гандоны по десять копеек за штуку.

И сам он толстый гандон.

«Мать говорит, если в подоле принесешь, я тебя из дома выгоню, — краснея, бормочет она. — Я боюсь. У меня уже три недели как должно быть, и не было».

«Во как», — выдыхает Жорик.

Он и гордится собою, и боится: омерзительная смесь трусости и похоти. Обрывки мыслей шуршат в его черепной коробке, как крысы в мусорном баке.

Как это у нее быстро. И чего теперь делать? Она же дура. Возьмет и разболтает всем. А он-то врал, что ему дают взрослые тетки. Над ним будут смеяться. И в ментовку сообщат. Он уже и так на учете. Теперь вообще посадят, на х…й. От этой мысли он обильно потеет.

«А может, ничего и нет», — робко говорит она.

Черт знает почему, но это приводит его в ярость.

«С-сука, — цедит он сквозь зубы. — Тварь дебильная. Нашла время».

Он бьет ее кулаком по груди. Это очень больно. Это страшно больно, и поэтому он повторяет удар, с оттяжкой.

Этот ублюдок привык бить только тех, кто слабее. Хорошее качество, оно пригодится в бизнесе.

«Не на-адо», — плачет девчонка.

Жорик скалит зубы. И снова бьет ее: по щуплой спине, по почкам. Член в его грязных трусах снова напрягается. Вот так и формируются условный рефлекс, думаю я. Что там собачки Павлова!

На самом деле картина гораздо сложнее. Умный доктор Литвак предупреждал об этом. Насилие — это не средство, а цель, говорил он. Нельзя шутить с этим. Либо ты победишь боль, либо она тебя, или одно из двух. А это скверная арифметика, говорил он.

Старый хитрый еврей. Он умудрялся лечить неврозы тихими разговорами. Убаюкивал болезнь. Да так, что клиенты не возвращались. Он терял деньги, этот Литвак, и даже майор Алексей Петрович был им недоволен.

«Почему вы думаете, я не понимаю? — говаривал ему Литвак. — Я очень даже понимаю. Но и вы поймите. Вот на суде меня спросят: а что ты делал в своей жизни? А я скажу — поставлял клиентов для одной конторы, чтобы товарищ майор мог выполнить план. Вот тогда, как вы выражаетесь, и впаяют мне по полной».

«На каком суде?» — не понимал майор.

«На Страшном», — грустно отзывался Михаил Аркадьевич.

«Страшно, сука? — сжимает кулаки Жорик. — Больно тебе? Еще больнее будет, если расскажешь кому».

Девчонка скулит и захлебывается слезами.

«Так что смотри у меня», — говорит Жорик, застегивая штаны. Но она не смотрит.

Картинка гаснет.

Моя рука тянется к пульту управления. Тело взрослого толстого Георгия Константиновича вздыбливается, хрипит и пускает слюни.

Я расстегиваю ремни, и он вздымает свой жезл. Маршал на марше. Еще рывок — и вот он, победный фейерверк.