Сол Беллоу - Хендерсон — король дождя

— Давай, бери ее, парень! — выкрикнул я и обернулся к королю: — Как его зовут?

— Кого, этого? Турамбо.

— Он боится, что не сдвинет ее?

— Ему не хватает уверенности. С Хумматом он справляется каждый год, но с Муммахой никак.

— Но он наверняка может справиться и с ней?

— Боюсь, вы ошибаетесь, — сказал Дафу на африканском английском протяжным гнусавым голосом. — Турамбо — хороший сильный человек. Но, перенеся Хуммата, он вконец устает. Так бывает каждый год. Дело в том, что он должен сначала взяться за Хуммата, иначе тот не призовет из-за гор облака.

Лицо Муммахи сияло на солнце. Деревянные локоны были зачесаны кверху, образуя что-то похожее на гнездо аиста. Добродушная, домашняя, недалекая, она ожидала мужчину, который возьмет ее.

— Знаете, что с вашим Турамбо? Ему мешают воспоминания о прежних поражениях. Спросите меня, что такое былые неудачи, и я все поведаю об этой муке.

Турамбо, низковатый для своей объемистой грудной клетки и незаурядной силы, казался олицетворением неуверенности. Его глаза, которые пучились от натуги, когда он поднимал Хуммата, потускнели. Он готовился как можно достойнее встретить неудачу. Смотреть на него не доставляло удовольствия. Этот мужчина не питал иллюзий относительно Муммахи и тем не менее решил попробовать. Попытка не пытка. Кулаком Турамбо потер свою короткую бороденку и медленным шагом двинулся к богине, как бы измеряя на ходу ее способность устоять.

Должно быть, он не страдал самолюбием. В отличие от него во мне заструился поток, нет, — внутри разлилось море амбиций и надежды. Я дрожал от возбуждения и холодел, опасаясь упустить свой шанс. О боги! Я знал, чувствовал, что сумею поднять Муммаху. Я сгорал от желания выбежать на арену и сделать это. Сгорал, как тот куст, подожженный мной на потеху ребятишек племени арневи. Вне всякого сомнения, силенок у меня было побольше, чем у несчастного Турамбо. И если в процессе доказательства этой истины у меня порвется сердечная сумка, что ж, значит, пришел мой черед лечь в землю. Будь что будет. Там, у арневи, я хотел совершить благой поступок. Вместо него по неосторожности обрушил на лягушек весь груз слепой воли и непомерной амбиции. Я прибыл к арневи осененный светом, а ушел, закутанный тенями и тьмой, униженный, как никогда. Может, стоило поддаться своему предчувствию, когда зарыдала при встрече молодая женщина. Может, я должен был бросить мой пистолет и уйти в никуда и ждать, покуда соберусь с духом снова общаться с людьми. Мне так понравилось то племя и особенно старая полуслепая Виллателе, что захотелось сделать для них что-нибудь полезное. Это желание было искренним, глубоким, но сейчас представлялось всего лишь мелкой рябью на реке по сравнению с желанием, какое я испытывал, сидя рядышком с вожаком полудикого племени. Пусть эти варири хуже, грешнее жителей Содома и Гоморры, я не хотел упустить случай сделать, пока не поздно, добрый стежок на полотне своей судьбы. Турамбо, похоже, оказался слабым. Какая удача! Муммаха была моей. Мне хотелось сказать королю: «Позвольте попытаться. Думаю, что сумею это сделать», — но я не успел. Турамбо уже подошел к богине сзади и обнял ее за талию. Потом просунул голову к ней под мышки. Лицо его напряглось. Он боялся, что Муммаха опрокинется и задавит его. Но она уже вздрогнула, локоны закачались, как качается горизонт, когда стоишь на носу корабля. Создавалось впечатление, что Турамбо с корнем вырывает полузасохшее дерево. Он раскачивал старую даму сильнее и сильнее, но оторвать от земли не мог.

Зрители шикали и свистели. Наконец бедолага опустил руки. У него просто-напросто не хватило сил. Как ни противно сознаваться, я радовался его неудаче. «Пролетело, — думал я. — Ты мне в подметки не годишься. В этом нет ничего зазорного. Так распорядилась природа. Эй вы, посторонитесь! Идет Хендерсон! Дайте мне обнять Муммаху, и, ей-богу, я…»

— Мне жаль этого парня, — сказал я Дафу.

— Его неудачи следовало ожидать.

Я был взволнован до глубины души. Чувствовал, как бежит кровь по моим жилам, как прилила она к лицу, особенно к носу, и, казалось, она вот-вот хлынет из ноздрей.

— Сэр, — обратился я к королю. — Я хочу сказать… позвольте мне! Я должен…

Может быть, король что-то ответил, но я уже ничего не слышал. Передо мной в сухом и горячем воздухе появилась отделенная от туловища и оторванная ото всего мира голова человека, который допрашивал меня и кого король назвал Бунамом. Его лицо несло следы запутанного неисчерпаемого человеческого опыта. Я чувствовал напряженный ток крови в его венах. Боже святый! Человек заговорил, а я должен был беспрекословно слушать. Нахмуренные брови и напряженный голос свидетельствовали, что он вещает нечто важное. То, что мне давно известно. Безмолвная речь действительности, к которой я прислушивался всю жизнь, теперь доходила до меня полно и отчетливо. Проникала в глубину моего существа. Меня потрясло первое же слово: «Кукла!» Потрясло потому, что это была чистая правда. И правда обязывала меня выслушать все до конца.