Поль Констан - Мед и лед

Он десять лет провел в камере смертников. И что? Мадам, это лишние десять лет, скажу я вам. Просто нужно было соблюсти все процедуры. Ладно, это закон, он одинаков для всех. Но все это оплачивает штат Вирджиния. Моя жена, я, мой сын, который сейчас служит — все мы платим. Я вам скажу: когда преступление доказано, нужно убивать немедленно. Казнить сразу же на выходе из суда. Зачем ему десять лет торчать в тюрьме, если дело все равно этим кончится?

— Печально другое, — сказала дама. — То, что о Вирджинии будут судить по этому делу. Не по честным людям, не по тому, как здесь хорошо живется. В этом году нам не везет: сначала ураган, потом этот гнусный тип. Но не нужно на этом зацикливаться, не правда ли, мадам?

Острый кончик гвоздя впился мне в ногу, пошла кровь. Немного крови осталось на коврике их машины.

Человек двадцать из ассоциации Авраама протестовали перед зданием суда Норфолка. Только что был озвучен вердикт. Губернатор не согласился на помилование. Я переживала очередную катастрофу без особого волнения. Я не надеялся на милость губернатора, как не надеялась и на то, что экспертиза следов будет разрешена и что она к чему-то приведет. Надежда все время была где-то в другом месте. Я просто следила за неумолимой логикой дела, которое было проигрышным с самого начала, и ничто не могло вмешаться и изменить его ход. Эпизод с Хитер Хит был лишь милой интерлюдией, которая на время отвлекла нас от тревог и создала иллюзию, что мы что-то можем.

Я села в одну из машин с тремя заядлыми активистами, направлявшимися в «Гринливз». На всех на них были футболки с надписью «A like Abolition». Они взялись просвещать меня. Хотя уже смеркалось, водитель уверенно вел машину по дороге. Пассажирка справа от него спросила, взяла ли я крем против насекомых. Она предложила мне свой спрей, так как комары в окрестностях тюрьмы очень прожорливы. После небольшого молчания она запела религиозную песню. Остальные подхватили ее. Речь в песне шла о переходе через Красное море, и о том, как по Божьей воле волны расступились. Успокаивающая песня, полная веры в божественную справедливость. В сущности, они были правы, на этом этапе оставалось лишь полагаться на Бога.

«Гринливз» в темноте показался мне большим шестиугольным космическим кораблем, приземлившимся в лунную ночь. Нелепый, нереальный объект из фантастики в пустынном месте, где выжили лишь комары. Центральный пост сверкал огнями, как летающая тарелка, привязанная к земле лучами прожекторов, перекрещивающихся в небе и шарящих по окрестностям. Это была уже не тюрьма, а корабль, отправлявшийся в космос. Повсюду шныряли полицейские. Они остановили нас и заставили припарковаться подальше от тюрьмы, на стоянке, организованной специально по этому случаю. Только машинам официальных лиц и приглашенных после предъявления пропуска разрешалось въезжать в ворота тюрьмы.

Со сжавшимся сердцем наблюдала я с обочины дороги, как прибывал весь высший свет Роузбада. Ректор университета и Филипп даже не взглянули на меня. В другой машине следовали судья Эдвард и какой-то человек, которого я не могла вспомнить, а позади них сидела женщина, которую я тут же узнала. Это была та неприятная дама, которая первой подошла ко мне на приеме у Эдвардов и которую я вначале приняла за жену судьи, пока она не завела речь о неделе французского кино в Ричмонде. Я вспомнила, с каким вызывающим видом она заговорила по-французски, какими крикливыми были ее синее платье и цветная стеклянная брошь, нацепленная на плечо как «знак артистичной натуры». Вначале я не обратила внимания на эту даму, хотя она выделялась из толпы, словно ее освещал, оттенял какой-то свет. Трудно было не понять, кто она такая, так как все ее существо кричало, что это она — мать убитой девушки.

Она подошла ко мне — к только что приехавшей иностранке — с уверенностью, что я не знаю, кто она, и воспользовалась этими несколькими минутами, чтобы перестать быть матерью убитой Кэндис. Она попыталась вести себя нормально, естественно, чего не могла себе больше позволить в своем кругу, но все равно я сочла ее манерной, объяснив это ее недостаточным знанием французского, на котором она старалась говорить бегло, используя устойчивые выражения. Она пробудила во мне чувства, которые обычно испытывают писатели, видя, как их персонаж воплощается в жизнь.

Стоя напротив меня, она была уверена, что находится в безопасности, поскольку я ничего о ней не знаю. Хотя я, возможно, была для нее самой опасной из всех гостей, так как сочиняла историю о женщине, которая одевается и наносит макияж перед тем, как отправиться смотреть казнь. Когда она спросила, о чем будет моя будущая книга, я начала объяснять ей, что придумала пока не историю, а только персонаж. Да-да, именно это я начала говорить, когда ее охрана, то есть те, кто защищал ее от внешнего мира, насилия, печали и воспоминаний, кто сделал все, чтобы процесс получился достойным, чтобы имя Кэнди не было испачкано в грязи, ее охрана, состоявшая из друзей, профессоров, судей, юристов, адвокатов с судьей во главе, сплотилась возле нее и разделила нас. Судья Эдвард отвел меня как можно дальше, на кухню, где, все еще охваченная вдохновением, я рассказала ему о женщине, которая красится перед зеркалом, накладывает синие тени на веки и надевает слишком яркое синее платье.