Владимир Шаров - Репетиции

Часа за два до заката вдруг поднялся северо-восточный ветер, он пригнал тучи, пошел густой снег, потом крупа, сразу стало холодно, но люди, хотя были одеты почти как летом легко, не расходились. Они построились кругом, в центр пустили старых, слабых и совсем молодых, прижались друг к другу, взялись за руки и готовы были держаться, пока Петр не скажет им, что наступила суббота. Они знали, что сегодня не могут уступить Богу и должны сделать, что решили. Но ветер с каждой минутой усиливался, он поднял в воздух снег, быстро стемнело, и его порывы теперь все время сбивали с ног и валили то одного, то другого из них. Строй ломался, и пока они искали и поднимали упавшего, холод и снег проникали вовнутрь их «города», туда, где стояли самые слабые, их тоже надо было поднимать, отогревать, и у кого еще оставались силы, не успевали всем помогать. Скоро люди начали терять друг друга, те, кто не ждали, когда их найдут, сами искали своих, уходили в сторону, и хотя кричали, их в этой темноте увидеть было невозможно, да и кричать в ответ было бесполезно, потому что из-за ветра, если ты слышал их голос, они не слышали твоего, и наоборот.

Петр до последнего ждал, что пурга утихнет или хотя бы ослабнет, но затем и его отбило и отбросило от круга, он упал, его почти сразу же засыпало снегом, и когда он наконец выбрался, увидел, что вокруг никого нет — он один. Не зная, где они и слышат ли они его, он крикнул, чтобы расходились, никто ему не ответил, он крикнул еще раз и еще, а потом, нащупав плетень и держась за него обеими руками, сам пошел к дому.

Когда он был у своей избы, суббота уже началась. Он поднимался по лестнице и слышал, как евреи веселятся и благодарят Бога. Он хотел вернуться назад в сени, взять нож, которым они резали скотину, и пойти к ним, но сил у него больше не было, его бил озноб, и, с трудом доплетясь до лавки, он, так и не согревшись, в слезах заснул.

В середине ночи Петр проснулся; пурга улеглась, и было совсем тихо. Он лежал и думал, что евреи сейчас спокойно спят, они сказали Богу, что теперь Он может не тревожиться за них, и Он тоже спокоен и тоже спит. Но суббота продолжается, время еще не ушло и ничего не упущено, надо только встать и взять нож.

И все-таки один, Петр, наверное, никогда бы не решился начать убивать евреев, если бы в его жизни не было предательства, которого он не мог им простить. Почти тридцать лет он уважал евреев, с которыми репетировал, потому что они так же, как и он, ждали прихода на землю Иисуса Христа и мечтали о спасении человеческого рода, он даже преклонялся перед ними: ведь они взяли на себя самую тяжелую и страшную часть этого спасения и ради других, спасая других, готовы были распять Христа, стать христоубийцами. Но две недели назад, в день, когда кончился срок его, Петра, апостольства и он снова сделался Ивашкой Скосыревым, тем же, кем был до своего избрания, и был готов и хотел наложить на себя руки, должен был наложить на себя руки, потому что Христос к нему, Петру, не пришел, он был избран, но оказался недостоин, из-за него, Петра, страдания и зло на земле не окончены и длятся, — он увидел, что его брат Максимко Скосырев ликует.

Его брат, который в тот же день, что и он, получил свою роль, и в тот же день, что и он, ее оставил, с которым он всю жизнь прожил под одной крышей, вместе ел и спал, вместе репетировал, забыв о чужом горе, ликовал; он ликовал и веселился, перестав быть Каиафой, перестав быть тем, кто должен отправить Христа на смерть. И тогда Петр понял, что евреи не ждут Христа, что они боятся Его прихода и их преданность делу — ложь и притворство, что для всех горе, для них — радость, и, может быть, Христос потому и не приходит, что знает: евреи не хотят распинать Его.

Когда апостол Петр с ножом вошел в горницу, где спали евреи, он вдруг понял, что в жизни ему никогда не доводилось забивать скотины, ни даже резать птицу. Как это делается, он видел множество раз, но сам никогда в этом не участвовал. Однажды еще ребенком он наблюдал якутов, для какого-то своего праздника резавших олений молодняк, и животные, хотя были полны сил и жизни, совсем не бились в их руках. Тогда он поразился умению якутов и подумал, что в их уверенности, естественности и быстроте есть их правота и олени сознают ее и потому не бьются.

Из субботних свечей в горнице осталась лишь одна, да и она догорала, пламя ее было слабо и от сквозняка ходило ходуном. До дальних углов комнаты свет почти не доставал, но и так Петр видел почти всех евреев. Ближе всего к нему лежал Каиафа, собственно говоря, Петр стоял прямо над ним, Каиафу Петр и ударил первым. Он старался двигать рукой и ножом, бить в то же место, что якуты, когда они резали оленей, и, наверное, ему это удалось, потому что Каиафа не захрипел, не застонал, только вытянулся ровнее и затих. Даже кровь из него пошла не сразу, и Петр понял, что в его руках есть та же правота, что и у якутов, что как они правы перед своими оленями, он прав перед евреями. Затем он подошел и ударил Платошку Скосырева — одного из фарисеев, спорящих с Христом в Капернауме, тот умер еще неслышное, даже глаза его не открылись, и Петр, когда вынимал из него нож, подумал, что Господь больше не будет мешать ему, что Он отдал ему евреев, смирился, что они умрут, и тоже понял его правоту. Когда он это подумал, в зыбке — она, наверное, стояла низко в углу, где было совсем темно, и он ее не видел, — заплакал ребенок. Мать, не просыпаясь, стала качать ее, но ребенок орал громче и громче, уже заходился в плаче, и ей пришлось встать. Спросонья она никак не могла его найти, тыкалась то сюда, то туда, наконец, ругаясь, взяла на руки и дала грудь, он успокоился и начал сосать. Все это время Петр стоял посередине горницы и ждал, пока она покормит ребенка, уложит его и заснет сама. Он знал, что она не будет ему мешать, но убивать на ее глазах ему было неприятно. Когда ребенок наелся и отвалился от груди, она вместе с ним повернулась туда, где был Петр, и, хотя свеча, если и освещала что-то хорошо, так это место, где он стоял, она его не заметила. Она долго смотрела прямо на него и все равно его не видела. Сначала он думал, что она сидит с закрытыми глазами, но затем увидел, что они открыты. Она отвернулась от него, положила ребенка обратно в зыбку и только тогда закричала.