Говард Джейкобсон - Время зверинца

— Не только читатель, — сказал я. — Сам я тоже этого не замечаю.

И вновь по комнате прошелся раскатом оглушительный хохот — я оказался не только самым «утратистым», но и самым «юморным» из всех известных ему писателей, — по завершении коего он удивленно взглянул сверху вниз на свой костюм, обнаружил одну незастегнутую пуговку и тут же ее застегнул.

— С иными авторами недолго и лопнуть со смеху, — сказал он. — И вы как раз из таких.

Я поблагодарил его, но снова заметил, что утраты — это не мой конек.

Он приложил руку к своему горлу — я решил, что это физическая метафора одобрительного похлопывания меня по руке.

— Именно что самый конек, — сказал он. — Взять хотя бы вашего мартыхана Быдла. Это исполнено на грани надрыва. Такое чувство, будто я знал его лично. Такое чувство, будто он — это я.

— Вы о шимпанзе Бигле?

— Да, Бигль. Душераздирающее чтиво!

— Что же в нем так раздирает душу?

— Как это что? А когда он в финале колотит себя в грудь и вопит что есть мочи — боже ты мой!

— Но он вопит не из-за утраты, а потому, что он хочет…

— Удрать?

— Украсть-удрать-утратить… Все это не мое, заверяю вас. Я могу быть хорош в размахе, в гротеске. Я люблю вульгарность, грубость и пошлость. Я показываю сексуальные войны с их жертвами и трофеями. Я с упоением валяюсь в грязи, Картер. Моя стихия — это зверинец.

Я догадывался, о чем он думает, слушая мою речь. Сейчас я не очень-то походил на этакого размашистого раблезианца — бедолага-писака, оставшийся без жены, без тещи, без книги, без издателя и без читателей. Да и мое валяние в грязи не представлялось убедительным. Впрочем, грязь уже устарела, как и чернуха вообще.

Однако он отказался от подхода «либо так — либо эдак». Книга вполне может быть грязно-мрачной и одновременно трогательной. И он привел в пример один роман, недавно запроданный им за баснословную сумму. Начинающий писатель. Тысяча двести страниц скачкообразного повествования, рисующего пятисотлетнюю историю упадка и деградации многих поколений одной семьи. Новаторское издание в чисто полиграфическом смысле, не похожее ни на одно другое: страницы оформлены в виде могильных плит, врачебных заключений, свидетельств о смерти, пятен крови, штриховых рисунков кладбищ и гробниц, а форзацы пропитаны ароматическим составом, передающим «запах смерти», — все это, вместе взятое, формирует у читателя невероятно тягостное ощущение, прямо сердце разрывается, Гай… Он с силой вдавил в грудь кулаки примерно так же, как это делал Бигль, и скорбно поник головой. Когда он отнял кулаки от груди, мне подумалось, что на теле под одеждой должны остаться две глубокие вмятины — до самой грудной кости.

— Как называется книга? — спросил я, твердо настроившись ни в коем случае не читать эту гадость.

— «Большая книга утрат для больших мальчиков», — сказал он.

— «Большая» относится к размерам книги или к утратам? — уточнил я.

— И к тому и к другому.

Этот начинающий писатель все продумал до тонкостей.

— Юным читателям книга несомненно понравится, — заверил меня Картер.

— А юные сейчас падки на утраты?

— Еще как падки! Утраты, страдания, душевные надломы — им только подавай! Но желательно в новаторском оформлении. Им нравится, когда книга выглядит необычно, с какой-нибудь изюминкой.

— И необычно пахнет, причем не изюмом.

— Именно так. Вот, убедитесь сами…

Но я вежливо отказался от предложенного мне в подарок экземпляра.

— Она для меня слишком велика, чтобы хранить, и слишком тяжела, чтобы носить с собой, — пояснил я.

Он пожал плечами. Писательские причуды — что с ними поделаешь?

Расставаясь, он меня расцеловал и крепко прижал к груди. Вот когда я понял, что́ именно он так старался сдерживать внутри себя: мощнейший заряд восторженности, способной при единовременном высвобождении доставить массу проблем всем попавшим в зону действия этого взрыва.

С другой стороны, я даже растрогался — давненько меня так восторженно не целовали.

Домой я вернулся, подумывая о самосожжении в постели. Душевный надлом! Утрата! Что сказал бы на это Арчи Клейбург? «Почувствуй эти вещи нутром», — учил он. Но утраты я нутром не чувствовал.

Затем, как гром среди ясного неба, прозвучал телефонный звонок от Фрэнсиса.

— С Поппи беда, — произнес он, и голос его раскатился гулким эхом, как будто отражаясь от самых дальних пределов коммуникационного пространства.

Казалось, телефонная трубка сейчас расплавится в моей руке. «Прошу, пусть это будет не опухоль мозга!» — мысленно взмолился я. Уж лучше сердечный приступ — внезапный, быстрый и безболезненный — во время отдыха в шезлонге на садовой лужайке, за чтением электронной книги и с Фрэнсисом под боком.