Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

— К говядине в кислом соусе подают кнедлики, — строго сказала мать и добавила: — У нас в Богемии.

Хильда повесила пальто на вешалку. Отец распахнул дверцы буфета. Мать откусила нитку. Мальчик надел рубашку и свитер, куртку и пальто, и мать с сыном отправились на воскресный утренний концерт. На прощание мальчик подал молодой женщине руку. Он почувствовал ее сильные теплые пальцы. Это пожатие ему было приятно. С большей охотой он остался бы сегодня дома. От пальто женщины тянуло застарелым запахом сигарет. Этот запах еще долго волновал его.

Каждый раз, когда мальчик переступал порог высокого жилого дома, где давали утренние концерты, он чувствовал какую-то робость и скованность. В доме этом всегда было холодно. Голоса, даже тихие, эхом раскатывались по каменным лестницам вверх и вниз, будто никак не могли достичь чьего-либо слуха. Даже стены, казалось, отчужденно отстранялись от посетителей. Чтобы подняться на третий этаж, где был музыкальный салон, приходилось идти мимо наглухо запертых дверей. Из квартир не доносилось ни звука, и ни разу мальчик не видел, чтобы кто-нибудь из жильцов вышел на лестницу, когда собирались слушатели утренних концертов. Если поглядеть снизу в высь этажей, взгляд терялся в таинственном и угрожающем нагромождении лестниц, если смотреть сверху — внизу открывалась головокружительная каменная пропасть. Молчаливые строгие люди, которые, как и он с матерью, являлись сюда послушать музыку, оставались ему незнакомы, хоть он и часто видел их здесь. В городе же он их не встречал. Сюда приходили пожилые женщины со своими подругами, по-воскресному причесанные, в темных старушечьих платьях, с выражением праздничной приподнятости на лицах. Посетители помоложе были обычно в длинных грубошерстных непромокаемых пальто, но не того грязно-зеленого цвета, который отличает гладкий, лоснящийся сорт сукна массового производства, а в приличных пальто изысканного оливкового цвета старинных немецких фабрик в рейхе. К пальто — шляпа и перчатки подходящего фасона и оттенка. По тому, как эти люди проходили мимо них и как их оглядывали, мальчик понимал, что они с матерью здесь не к месту, и чувствовал себя будто уличенным в чем-то. Мать, казалось, этого не замечала. И все же они редко отваживались сдать пальто в гардероб в нижнем этаже. Там они невольно присоединились бы к гостям, которые были приглашены владельцами дома и устроителями концертов отцом и сыном Герхардами, уважаемыми в городе преподавателями пения и учителями гимназии. Мальчику и его матери не подобало быть с этими господами на равных. Поэтому они обычно сидели на галерке, держа пальто на коленях или набросив их на плечи, точно им было холодно. Мать ободряюще улыбалась ему глазами, и он чувствовал, как ей нравится быть здесь и как счастлива она, что он рядом.

Для первого отделения был подготовлен Бехштайновский рояль, подавлявший просцениум своим черным великолепием. Голоса в партере постепенно смолкли, за рояль села дама, поправила ноты, проверила высоту сиденья, мельком улыбнулась знакомому в публике. Здесь многие друг друга знали — все концертирующие были бывшими учениками господ Герхардов, отца и сына, и давали концерты для небольшой избранной аудитории бесплатно, в знак признательности старым учителям. Рядом с роялем уселся виолончелист, человечек небольшого роста, сутуловатый (ноги его, как показалось мальчику, были чересчур длинны), и принялся настраивать свой инструмент. Взгляд мальчика устремился сквозь высокие окна к вершинам сбросивших листья садовых деревьев и дальше, к унылым домикам ткачей — стены были все в оспинах облетевшей штукатурки. Казалось, будто там уже давно никто не живет, остались одни только крысы. Почему-то всегда, когда мальчик сидел в зале, шел мокрый снег, оставлявший на булыжнике черные пятна. Всюду, куда ни взглянешь, — запустение, ощущение тоски и безысходности.

Соната началась с «andante con spiritus», сдержанного вступления в музыкальное утро. Постепенно мальчик проникся музыкой, ее настроением. На последнем ряду неудобных деревянных скамеек галерки он увидел своего учителя математики, лысого, узколицего, худого, с раскрасневшимися щеками. Тот пристально смотрел в ноты, лежавшие на коленях его супруги, и следил за звуками, долетающими снизу из рояля и виолончели. Зал прислушивался к осторожному перелистыванию страниц читающей партитуру четы. Чем тише они старались листать, тем отчетливее слышался каждый звук. Если раздавался слегка фальшивый тон или неудачно начиналось легато, математик морщился и с шумом втягивал воздух через приоткрытые белоснежные зубы (будто поранился, думал мальчик, или увидел, как кто-то вылил другому на платье целый пузырек чернил). Зал с замиранием внимал его вздохам, а дамы и господа у рояля или за виолончелью знали, что в это мгновение всей настороженно прислушивающейся публике становится ясно, что музыка испорчена, что какой-то звук изнасилован, что какой-то такт или пауза посрамлены. Партер отвечал на это досадливым шепотком, нередко исполнитель, бросив на галерку взгляд, полный муки, недовольства, а часто и смущения, начинал музыкальную фразу заново. Мальчик слишком хорошо знал этот всасывающий воздух оскал. Немало настрадался он в школе, слыша этот звук, когда стоял у доски, а преподаватель, человек острого ума, доказывал ему, что он, возможно, и хорошо выучил формулу, но не имеет никакого понятия о сущности чисел и их законах и пытается говорить о вещах, которые не понимает. И вот теперь здесь, в зале, мальчик с удовлетворением думал, как все же хорошо, что есть человек, который блюдет честь композитора и показывает благоговейно слушающей публике, что она ничего не знает и, в сущности, ни в чем не разбирается и что никакие закатывания глаз не обманут настоящего знатока. Мальчик надеялся, что по окончании концерта ему удастся поприветствовать учителя или хотя бы невзначай столкнуться с ним, чтобы обратить его внимание на свое присутствие в столь необычном месте. Это и было той истинной, подспудной причиной его воскресных посещений музыкальных концертов в сопровождении матери. Его отношение к музыке омрачалось сомнениями и страхами. И не только тайной боязнью, что его математический суверен и здесь разоблачит его как дилетанта. Главное, он никогда не знал точно, не обманывает ли его музыкант шарлатанством и напускной важностью. Он надеялся, правда, что господа Герхарды проследят за чистотой исполнения и за добросовестным отношением к произведению, но не мог отогнать мысль: а что, если он проникнется и убаюкается пошлым, плоским исполнением, а потом вдруг узнает, что принял поверхностность за глубину, мишуру за настоящее золото. Как стыдно будет тогда перед людьми, перед самим собой, но прежде всего перед тем, кто когда-то написал эту музыку.