Виталий Павлов - День чудес

— Может быть, но вероятней будет обратное. Его скорее снесут, когда узнают, кто в нем родился.

— Чем же вы так провинились?

Я стал кабацким музыкантом.

Нет, я не сказал ей этого. Мне казалось, что это будет одним из тех взрывов, которые разбросают нас в разные стороны. Еще я боялся, что кто-то третий узнает о наших отношениях. Я скрывал ее ото всех, я скрывал нас в самое неподходящее для этого время года, когда город пустел от опадающих листьев.

— Хотите я вам скажу, что я люблю больше всего?

— Хочу. — Я люблю… Я люблю рисовать, весну, люблю море, его запах, люблю лес, помните «прозрачный»? Люблю прозрачный лес, как будто смотришь сквозь поцарапанное стекло, люблю жить… Просто так… дышать… очень полюбила, особенно в последнее время… Вот видите, как много я люблю! А вы?

— Я мог бы точно сказать, чего не люблю.

Фотографироваться.

Не люблю когда тихо и вдруг самолет. Мне становится не, по себе. Никому не говорю об этом.

Не люблю слово горжетка. Просто так Не произносил ни разу.

И последнее.

Не люблю себя. С каждым днем все больше и больше. Надо что-то делать. Но что?

— Почему вы молчите? Неужели вы ничего и никого не любите?

— Люблю.

— Не хотите говорить?… Не говорите, я не обижусь. Или все-таки скажете, что вы любите?

— Вас…

Глаза очень близко и губы…

— Надо говорить тебя…

Говорю. Тебя. Тебя. Тебя…

И вот я, совершенно другой, ставлю ящик с колонкой на грязный пол автобуса, сажусь у окна. Гитару ставлю рядом. Мне хочется побыть одному.

Нам двоим хочется побыть одному.

До вчерашнего вечера я и не думал, что нас двое. Тот первый мне действительно в последнее время начал действовать на нервы. А второй, вчерашний? Я его не знал никогда.

Мы уезжаем в Черногорск. Там на центральной улице нас ждет ресторан «Девятый вал». Мы уже все погрузили. Нет, мы уезжаем не насовсем. От нашего города это всего в сорока километрах. Даже на автобусе час туда и час обратно. Но это значит, что я увижу ее только через неделю. В свой выходной день. Я сказал, что уезжаю по делам. Она будет ждать. Мы так и не придумали, как ее мне называть. Ничего, сейчас времени у меня будет предостаточно. Я буду играть, петь, репетировать, думать, как ее называть.

Вита. Вит. Вета. Вика.

Нет, это совершенно другое имя…

— Что-то Вовчик наш в последнее время засмурнел. Может, влюбился? — это Гешка выдал свою реплику с последнего сиденья.

Все вопросительно смотрят на меня. Интересно, увидят они, что нас двое?

— Да, правда, чего это ты? — это уже Илик.

Значит, увидели. Значит, это мне не показалось.

Значит, действительно появился второй.

— Слышь, Вовчик, как, спрашивается, добираться будем? После одиннадцати на автобусе вряд ли уедем, а четырех мужиков ночью никто не возьмет, — Генка упорно не хочет оставить меня в покое.

Ладно. Потом как-нибудь я разберусь с собой, когда мешать не будут.

— Так что вы предлагаете?

— Мы-то ничего, как всегда, а Илик предлагает сброситься и купить машину. Что-нибудь типа «Запорожца», а? Что скажешь?

— Это идея, — говорю я, — номер один, — и засыпаю.

«Девятый вал» ждал нас. У фальшивых колонн выстроились официантки.

— Приехали? — спросили они хором, криво улыбаясь.

Мы начали выгружать аппаратуру.

— Значится, приехали? — очевидно не очень доверяя своим глазам, спросила нас пожилая женщина в белой куртке, сидящая у пальмы, разминая папиросу.

Сцена маленькая и грязная. Непривычно после огромных залов Домов культуры устанавливать аппаратуру на свином пятачке.

— Значит приехали? — спросил нас директор — обладатель круглой и лысой, как плафон, головы на тонком проводе шеи.

Мы не возражали.

Его хитрые глаза так и бегали, казалось, они могли найти себе места на этом светящемся лице.

— Так, хлопцы, на крайний случай чего, хочу предупредить, у меня на это место желающих до (тут он сказал слово, выражающее, по его мнению, точное количество желающих работать на этом месте) и добавил:

— Теперь, значит, чтобы проверить ваш уровень, сыграйте мне «Лебединую верность».

Обязанности у нас были четко распределены. Я отвечал за простые песни, Кырла пел рок и подпевал, где только возможно, а шлягеры и песни народов и народностей лучше всех исполнял Геша. Делал это с душой.

Геша закончил петь, я взглянул на нашего директора и понял, ему стало стыдно за свою лексику.

Кухарки, вывалившие во время пения из-за перегородки, удовлетворенно улыбаясь, удалились, и пар повалил, и запахло чем-то жаренообщепитовским.