Диана Виньковецкая - На линии горизонта

Что говорилось дальше, я уже плохо слушала, — взглянув на тётю Пашу. Лепёшка остановилась у меня во рту. Какая‑то горечь солидарности меня с ней объединяла. Я была влюблена, и кажется тоже без надежды на взаимность. Кто бы видел во что превратилось её лицо, — тот бы испугался! Такое на лице человека бывает только у великих трагических актёров, играющих минуты отчаянья: у королей Лиров, ледей Макбет, людей, перекошенных безысходностью. Глаза её засверкали, вдруг она вся потемнела, будто чёрный свет изнутри пронзил всю её насквозь. Затряслась всем телом. Безумие появилось в её движениях. Она стала метаться из стороны в сторону, бросила половник на пол, швырнула тряпку чуть ли не в лицо шоферу, и как огонь, вспыхнувший в печке, выскочила из кухни.

— Как нечистая сила! — сказал Виктор вслед убегавшей.

Все несколько оторопели и замолчали, будто что‑то пронеслось по кухне, не совпадающее с всеобщим благодушным оживлением, но после паузы стали обсуждать разные полевые новости и забыли тётипашины метания.

Когда я пришла, «засамая первая» на ужин, то тёти Паши в кухне не было, миски и кружки стояли на столе ещё с обеда неприбранные и грязные, всё раскидано. Какой‑то странный запах резко бросился в нос. К эвкалиптовому запаху саксаульного дыма примешивался запах палёного, будто что‑то в печке горело постороннее. Вслед за мной вошёл молодой рабочий Гришка, осмотрелся, заглянул в печку и, пошуровав в ней кочергой, обнаружил, что там что‑то тлеет помимо саксаула, и от этого, «чего‑то» идёт такой странный запах. Гришка стал выгребать, — что там может быть, скажи? — и через несколько секунд он вытащил из печного пепла тлеющее тело обгоревшего животного. Как оказалось в закрытой печке это существо? «Борисовна, видать, Жулика зажарила!» — медленно произнёс Гришка. Он видел, как «тётя Паша, как бешеная, бежала в руках с котёнком в кухню…» И любимого котёнка Василича швырнула в печку.

Сгорел котёночек. Как бесконечный блеснувший осколочек от любовной страсти, на которую разбивается вселенная любви. Сгорело любящее сердце. Остался только пепел. Одна плоть стремилась вверх, другая — в пепел. Сожгла тётя Паша любимого, без рассуждения, слепо. Кому отомстила? И за что? Почему на котика перенесла свои чувства?

Когда я вышла посмотреть на звёзды, то в притихшей ночной степи было видно, как из тонкой кухонной трубы по небу плывёт дымчатая струйка грусти. Дым стремился наверх, чтобы в небесной вышине смешаться со звёздами и чуть–чуть их притемнить, закоптить созвездия. За человеческие века во вселенной обнаружилось множество чёрных дыр — ловушек бессмысленного дыма (по— научному — концентрации высокой энтропии) — не впускающих и не выпускающих свет от приносимого в жертву страстям. Может быть «чёрные дыры» насовсем заглотят нашу вселенную? «И пред самой кончиною мира, будут жаворонки звенеть…» А земной шар всё так и несётся, и несётся, через весь Млечный путь, мимо чёрных дыр, к созвездию Геркулеса, не замечая падений осколков от взрывов страстей у людей, его населяющих.

По утру тётя Паша не вышла к завтраку и совсем перестала готовить нам еду. Она бродила взад и вперёд, нечесаная, с обезумевшим взглядом, разыскивала по палаткам одеколон, который выпивала и, притупив свою боль и сознание, забывалась. Она ложилась возле землянки Василича и лежала часами, неподвижно, запрокинув голову и сложив на груди руки. Два камня из дайки, почти в вышину человека, стоящие около чернеющего входа в бывшее жильё Василича, подобно гранитным статуям, символизировали это живое погребение, с эпитафией: «Если ты уйдёшь, я умру». Рядом с телом тёти Паши, поджав под себя лапы, пристраивалась лохматая рыжая собака, прозванная «Мадам», время от времени лизавшая одеревеневшее лицо тёти Паши. И молчание степи прерывалось только лёгким скрежетом зубов или слабым звуком стона.

Такого безнадёжно–стихийного состояния, такого раздирающего страдания, — когда боль везде — я ещё в глаза не встречала и не имела понятия о таком яростном выражении страстей — книги давали абстрактные представления. Не знала ещё ни о взрывах бессознательного, когда никакие доводы разума не в состоянии тебя остановить, ни о переносе зла на других… Тогда и не подозревала пределов ревности, и думать не думала, что жизнь и боль так переплетены. Вдруг так прямо увидела, как ненависть внезапно занимает место любви. Моментами появлялось чувство — подойти к тёте Паше и сказать ей что‑то утешительное — меня тоже не хотят любить. Общая тоска неразделённой любви меня с ней сближала; но одновременно с притягивающей силой, другая — противоположная — отталкивала. Печальное и досадное, с привкусом презрения к нескладности, перемешивались, и я отворачивалась, и я отстранялась.