Диана Виньковецкая - Горб Аполлона - Три повести

Принц приехал в замок к принцессе делать предложение, чтобы не возникла между королевствами война. Отдёргивается завеса… и по пустой сцене ритмично–крадучись идёт принц. Вот из‑за одной кулисы высунулась рука, сдавленный крик в маленькой паузе музыки, принц вздрогнул, из‑за другой кулисы возникает фонарь, и белый пучок света ослепляет принца, он закрывает глаза рукой. Идёт дальше. Балконы, своды, внутренние флигели, залы. Латы, скрещенные знамёна. Кажется, он поднимается по винтовой лестнице в башне замка. Тайные коридоры. К музыке примешивается шёпот многочисленной толпы, как перебор струн. Вдруг из‑за серой кулисы при приближении принца покатилась голова… Казнь. Из‑за драпированных кулис появляются тени, как заговорщики, они скрещиваются, шушукаются… Шептание во всех углах и закоулках. Неожиданные опасности, заговоры, злые смуты у подданных. А ведь на сцене нет ничего, — нет, не ничего, а на сцене всегда рисунок, будто на картине. Вот полулежит принцесса, будто на картине Шарпеньтье «Меланхолия», вот картины Гойи «Капризы» — испанский двор. Димент в своей постановке спектакля использовал не только символику уст, лица, слова, но символическую силу музыки, ритм, динамику. Синхронизированная музыка и движения. Из высочайшей радости вдруг звучит крик стона, дикий хохот, переходящий в отчаяние. Диалоги просты, прозрачны и красивы. Последняя фраза: «Принц Монтуанский уехал, а я его так и не видела!?» сопровождается идущим из‑под расписанного потолка хохотом, распадающимся на отдельные смешки, внезапно замирающие, и спектакль заканчивается.

Я ничего подобного до сих пор не видела… От спектаклей «с жизнью» на сцене я давно отвернулась: трудно слушать «артистические придыхания», растянутую скуку с воспитанием для народа. В этом спектакле ничего не напоминало о таком представлении, он пробудил воспоминание об античной трагедии и театре, как обители чудес. Однако этот спектакль быстро был снят, и удивительно, что его запретила не партийная идеологическая элита, а актёрский профсоюз, запретивший актёрам после работы в основном театре принимать участие в свободных спектаклях — заниматься вольной самодеятельностью. Чего только зависть не делает!

Он сидит опустошённый, больной, заблудший, встаёт и ходит взад и вперёд по комнате, и я уже не задаю ему вопрос о театре. Можно ли понять, почему он не поставил тут, в Бостоне, никакого спектакля?! Я знаю его ответ, я знаю, как он изощрённо изобретал всяческие предлоги для ничегонеделания. Театральное представление из эмигрантской публики он для себя не рассматривал, презирая эмигрантов,… «они, как мандавошки!» И чем Голливуд не сборище эмигрантов? «Почему бы тебе не создать обычный «эмигрантский» театр, такой как ты поставил по приезде в Лос–Анджелесе?» — иногда спрашивала я Игоря. Во время визита в Бостон директора Русского института Джона Боулта, рассматривавшего возможности создать русский театр, я представила ему Димента — вот, мол, есть и руководитель. Как Игорь был возмущён! Чего только он не наговорил мне! Как я могу такое предлагать ему! Такую низкую позицию, так унижать его. «Да если только я захочу, то сто театров всего мира примут мои услуги! Королевские театры меня хотят, а ты тут со своими…» и употребил неприличное выражение. Как он одержим своей тенью и вредит сам себе!

Сейчас я хочу в памяти восстановить те воспоминания, над которыми можно посмеяться, успокоить его совесть.

Вот иллюстрации Игоря к сказке «Чёрная курица» Погорельского. Маленький мальчик в таинственном царстве среди высоких деревьев, гигантской травы и вычурных замков. Золотая паутина опоясывает траву. Гигантские муравьи и мухи с пушистыми лапками среди лопухов, вьюнов, осоки. Вот крапива и подорожник, на котором сидит голубая, переливающая всеми цветами стрекоза. Мир отношений. Картины как травяная копия жизни.

— Я нарисовал их ещё в институте и они послужили мне входным билетом при поступлении на высшие режиссёрские курсы, — говорит Игорь, глядя на эти фантастические картинки.

— Твой рассказ я несколько раз сама пересказывала, добавляя свои подробности, и выросла целая легенда о твоём поступлении.

В те времена, когда ещё везде был тон страх, перемешанный с блатом и коррупцией, вдруг за год до поступления Игоря на московские курсы кинорежиссеров и сценаристов немного разгребли тайные ходы проникновения в эти привилегированные кино— режиссёрские слои, и открылись маленькие лазейки для простых и бедных талантливых людей. Предварительная запись на сдачу экзаменов проходила под девизом — от каждой республики по представителю, от каждой национальности по половинке, исключая одну. Каждый поступающий должен был представить готовый фильм или подтверждение своей знаменитости на поприще театра и кино. Игоря не хотели подпускать к сдаче экзаменов по разным причинам: у него не было ни фильма, ни требуемой знаменитости, а по вопросу национальности он годился только в зубные техники. И когда он пришёл с документами, то секретарша сказала, что у них уже записано более шестисот знаменитостей, и соответственно… идите в другое место. Игорь красоты был неописуемой и знал, чем пронять хорошенькую секретаршу. Он ей сказал, что неужели она не узнаёт его или она не смотрела спектакль…, который он поставил в театре «Эрмитаж», основанном ещё Екатериной Второй. «Сейчас я достану газету с отзывами». «Но у вас нет кинофильма?!» «Почему нет?» «Есть у меня кинофильм. По сказке «Чёрная Курица» Погребинского. Вы не знаете о чём? Как мальчик спас чёрную курицу, оказавшуюся волшебницей, и она выполняла его желания. Будьте моей волшебницей! Исполните моё одно желание запишите меня в список поступающих!» И он был приписан к списку поступающих под номером шестьсот первым. Однако ведь фильма‑то нет! Всю неделю до предварительного собеседования он вместе со своими поклонницами и друзьями рисовал иллюстрации–декорации к сказке «Чёрная Курица». Нарисовано было бесчисленное количество роскошных картинок, из которых были сделаны слайды, которые он и принёс на собеседование.