Говард Джейкобсон - Вопрос Финклера

— Это не демонстрация, — говорит мужчина со свечой. — Мы просто тут стоим.

— Просто стоите, понятно, — говорит Треслав. — Но почему вы стоите именно тут? Это еврейский музей, научное учреждение. Это вам не гребаный Западный берег. Здесь никто ни с кем не воюет.

Кто-то хватает его сзади, один или двое, — он не знает кто. Возможно, это охранники, а может, и не они. Треслав заранее знает, чем это должно закончиться. И он ничуть не испуган. Тот мальчишка-сефард не боялся, не будет бояться и он. Треслав вспоминает выражение его лица: мальчишка к этому привык. „Это жид!“ Нужен выход из ситуации. Ему видится девчонка, завязывающая шнурки. „Маньяк!“

Он брыкается и машет руками. Ему не важно, кого он бьет и кто бьет его. Хотя он будет рад, если достанется на орехи тому предателю с палестинским шарфом. У него нет желания бить арабов. Он слышит крики. Хорошо бы кто-нибудь из них приплющил его лицом к стене со словами: „Ах ты, жид!“ И он геройски умрет евреем. Если уж надо за что-то умирать, так пусть он умрет за еврейство. „Ах ты, жид!“ — и ножом по горлу. По крайней мере такая смерть лучше той дерьмовой жизни, которую он вел до сих пор.

Что-то врезается ему в ребра, но это не нож. Это кулак. Он отвечает ударом на удар. Он сражается, не видя своих противников и не зная их числа. Потом он спотыкается, теряет равновесие и падает ничком. Его ослепляет свет фар. Сильный удар в плечо. Он закрывает глаза.

Открыв их через какое-то время, он видит над собой байкера с палестинским шарфом.

— Вы целы? — спрашивает байкер.

Треслава удивляют дружелюбные нотки в его голосе. Скорее, можно было ожидать, что байкер станет изрыгать дым и пламя, как его мотоцикл.

— Вы знаете, где находитесь? — Это похоже на стандартный вопрос врача. Чем не образчик безумца: добрый доктор-еврей в шарфе палестинской расцветки.

Треслав молча таращится на байкера, пытаясь сообразить, узнал ли тот в лежащем на земле человеке любознательного типа, выглядывавшего с лоджии Хепзибы? Учитывая, что они сейчас находятся рядом с местом ее работы, связь проследить несложно.

Но если байкер и узнает Треслава, то не подает виду.

— Вы можете назвать свое имя? — спрашивает он все так же профессионально-участливо.

— Брэд Питт, — отвечает Треслав. — А ваше?

— Сидней, — говорит байкер и проявляет дежурную заботу о пациенте, снимая палестинский шарф и подсовывая его под голову Треслава. — Вам повезло, что у него оказались хорошие тормоза.

— У кого? — спрашивает Треслав, но не может разобрать ответ.

Чем быть обязанным этому Сиднею, из какого-то извращенного самоотречения носящему цвета своих врагов, Треслав предпочел бы иметь дело с неисправными тормозами.

А что, если тот мальчишка-сефард тоже предпочел бы терпеть издевательства чужаков, чем быть обязанным Треславу и женщине с собакой?

„Странная штука неблагодарность“, — думает Треслав, снова закрывая глаза. У него выдался трудный день.

Травмы оказались неопасными, однако его задержали в больнице до утра — на всякий случай. Хепзиба пришла его проведать, но он в то время спал.

— Не будите его, — сказала она медсестре.

При этом она была уверена, что Треслав только притворяется спящим, не желая с ней общаться, что он теперь воспринимает ее как составную часть опротивевшего ему мира и что он хочет выйти из игры, как это сделал Либор незадолго до своей смерти. В тот момент она была не права, но это уже не имело значения. То, в чем она не права сегодня, может стать правдой уже через день.

Поскольку Либор не имел детей, Хепзиба и Финклер решили взять на себя чтение поминального кадиша. Треслав, будучи гоем, не мог участвовать в этом обряде.

— Я не пойду в синагогу, — сказала Хепзиба. — Не хочу ввязываться в эти нудные разборки: кто может, а кто не может читать поминальную молитву, где и как нужно при этом сидеть, что в этом случае позволено и что не позволено женщинам. И в каждой синагоге свой подход, смотря какое направление иудаизма там исповедуют. Наша религия создает нам массу затруднений. Лучше я буду молиться дома.

Так она и делает.

За тех, кто умер, и за тех, кто умер для нее.

За Либора — сколько хватит слез.

За Джулиана — потому что она не может так просто изгнать Джулиана из своего сердца, и горькие слезы находятся для него в таких сокровенных уголках, где, казалось, не может быть слез. Она и прежде плакала о мужчинах, которых любила. Расставания — вот что причиняло ей боль. Но с Джулианом все иначе: она не уверена, были ли они вместе по-настоящему и можно ли это считать расставанием? Может, она была для него только экспериментом? А может, и он для нее был тем же самым, не более?