Алексей Смирнов - Записки из клизменной

Спасибо, спасибо!

Обмахивается полтинником.

И что же взяла, раз нету ершика? Три бутылки боярышника! Я пошатнулся даже. Три! Вот тебе пожалуйста.

Не на что опереться. Самое святое, сокровенное – оно тоже не выдерживает, тоже поражено.

Позвонил мой приятель-кардиолог, он работает в поликлинике. Рассказал вот что: спустился он в подвал, где всегда, во всех фильмах находится самое главное, Сердце Всего: котел, который в финале взорвется; коммуникации, на фоне которых произойдет последняя схватка; секретный центр.

А в поликлинике такой святыней был Ризограф.

К нему приставили жрицу; мой приятель отважился спросить, нельзя ли ему размножить какие-нибудь документы.

Боги были милостивы: можно.

– Любой документ ведь можно, верно? – подобострастно улыбнулся мой друг, стремясь похвалить способности Ризографа.

– Ну, не любой, – ответила скромная жрица. – У меня нет зеленой краски.

Аптека. Пришла туда моя жена, встала в очередь. Впереди:

– А фестал собаке давать можно?

– Ну, видимо, да.

– А от чего фестал?

– Это от тяжести в животе.

– А что такое тяжесть в животе?

Жена:

– Тяжесть в животе – это когда жить не хочется или не можется.

– Дайте мне фестал. У вас тут покупательница нервная.

А вокруг прохаживаются:

– Я люблю бывать в аптеке, здесь столько красивых коробочек!

Сделаю-ка я себе тату. «Не забуду, типа, медицину, мать родную». Я только еще не решил, на каком месте.

Как раз мать моя родная, самая настоящая, и принимала один зачет.

И спрашивает у одного: вот назовите-ка мне виды анестезии!

А ведь анестезия бывает разная.

Общая, поверхностная, проводниковая, инфильтрационная, и пр., и пр.

Ответчик думал недолго. Он презрительно пожал плечами, после чего изрыгнул:

– Укол!

Приходит ко мне на днях писатель Клубков, побеседовать о Дон Кихоте.

И видит у меня только что купленную набоковскую книжку на ту же тему. Ну, отобрал сразу, мне даже почитать не оставил. Сидит и листает. Читает (цитирую по памяти): «Это самая страшная книга из всех, что когда-либо были написаны человечеством…»

И блаженно закатывает глаза, бороду забирает в кулак.

Я заинтересованно прошу его объяснить, как он это понимает.

А надо сказать, что с Клубковым очень сложно разговаривать – еще сложнее, чем читать его с экрана, хотя он, конечно, человек гениальный. Надо попадать в резонанс и очень внимательно следить за ассоциативным рядом. Если этот ряд прослеживается. И примириться вдобавок с получасовыми паузами.

Так что Клубков задумался и нехорошо заулыбался. Штука была в том, что незадолго до этого он круто попал с зубами. Со всеми сразу. Ему лечили их не то месяц, не то два, канал за каналом. Отливали водой, совали очками в колоду с нашатырем. И он, разумеется, только о зубах и думал. А потому про Сервантеса молвил следующее:

– Уж… больно… с удовольствием… это… написано!.. Вот я скажу: женщина, которая сверлила мне зубы, была профессионалом высшего класса. Ей нравилось то, что она делала. Она смотрела мне не в рот… а в глаза…

Внезапно он вскинул палец и сам весь вскинулся, ткнул пальцем в мою жену:

– Одно лицо!

Знаете, какие самые любимые слова у доктора?

«Не открыли дверь».

Привозят тебя на вызов, ты поднимаешься пешком на восьмой этаж, звонишь, а там пусто, или полно, но неподвижно. И ты, высунув язык, выдираешь из карточки заказчика страницу с самым мясом, крупно выводишь: «Приходил доктор. Число. Час. Минута. Секунда. Подпись. Еще лучше – печать». И – в дверную щель.

Потом, конечно: «Ай, ой, да мы, да это просто…» Никаких ой.

Помню, как я впервые испытал это наслаждение, незнакомое новичку.

Поначалу, в поликлинике-то петергофской, выходило все иначе. Приезжаю, а дверь – распахнута. Бутылочные россыпи, труп уже увезли. Негде и нечего писать. А родственник трупа мутно поднимается с дивана и обращается ко мне, не понимая, кто это я:

– Эй! Стой! Что ж теперь делать? Что ж теперь делать-то, а?

Чувствуя, что душа моя сейчас даст слабину и треснет, я начал пятиться и вышел.

А в самый первый свой автомобильный выезд я отправился в цветущую деревеньку Тимяшкино, оазис среди кирпичных блоков современного Петергофа. Домик, палисадничек, калиточка. Шофер ждет, мотор рокочет. Я – в калиточку, к двери, стучусь: «Эй, Эй!»