Андрей Шарый - Четыре сезона

Каменная жизнь у башен, как и у людей, складывается по-разному. Сиротская судьба, например, у костела Святого Ильи — шестьсот с лишним лет назад в церкви случился пожар, и с той поры пражане так и не нашли времени, чтобы поднять шпиль на храмовой башне. Северную башню костела Девы Марии Торжествующей помешал построить Иосиф II Габсбург — император закрыл монастырь, не пожалев его смиренных обитательниц, монахинь из ордена босых кармелиток. А костел Яна Непомуцкого еще при царе Горохе превратили в военный склад и довели до такого состояния, что в конце концов решено было от греха подальше снести его обветшавшую башню.

Есть, конечно же, и башни-счастливчики, отмеченные красной печатью истории. На Шитковскую водонапорную надо подняться потому, что она — почти как Пизанская, с отклонением 68 сантиметров от перпендикуляра. Из башенных окон Новоместской ратуши в Х веке выбрасывали неугодных власти политиков, именовался этот способ сведения счетов с мягким итальянским акцентом — «дефенестрация». Стоит подняться и на колокольню собора Святого Микулаша на Малой Стране — оттуда в социалистические времена контрразведчики не в колокола били, а с помощью хитрой аппаратуры шпионили за западными дипломатами. На Звездной, Гвездаренской башне Клементинума, самого большого здания Старого города, раньше вывешивали флаг — как сигнал артиллеристам на Марианской крепостной стене производить залп, извещавший о наступлении полудня. А на башне костела Рождества Христова установлены куранты с 27 колоколами, и триста лет назад, и сейчас ежечасно исполняющими гимн Пресвятой Деве «Тысячекратно славим тебя, Мария».

Но я не слышу колокольных гимнов. Я лечу прямо над рекой, над мостами и прогулочными пароходиками, над Гребным островом, где нашел приют городской яхт-клуб; глазею на плоскую крышу своего любимого греческого ресторана «Дельфы» с выходящей прямо на реку просторной террасой в тени могучих кленов; оставляю позади Вышеградский холм со старой крепостью, собором Петра и Павла и кладбищем с могилами Антонина Дворжака, Альфонса Мухи и Карела Чапека (когда-то здесь витал и их дух тоже). Прямо по курсу — объект, куда не долететь: Пражский град, туда по воздуху не приблизится ни самолет легкокрылый, ни шар воздушный, но лишь неподотчетная государственной безопасности влтавская чайка.

Воздушный шар — понятие не реалистическое, а романтическое. Не случайно долгие годы законодателями воздушной моды оставались французы, которых лишь в эпоху жестких управляемых воздушных конструкций — дирижаблей в небе потеснили немцы. На протяжении веков воздухоплавание оставалось делом личным, интимным. Монгольфьер, Цеппелин — это ведь все имена собственные. Поэтому, думаю, гигантский пассажирский дирижабль «Гинденбург», считавшийся венцом технической мысли, сгорел в 1937 году не случайно. Это был Божий промысел: нельзя тиражировать романтику. Эпоха практичных дирижаблей кончилась пожаром — символом трагедии. Небесные парусники оказались долговечнее небесных крейсеров, хотя сохранили их не для пользы, а для забавы.

Лет тридцать назад фантастические романы Александра Беляева, в изобилии населенные летательными аппаратами, главным из которых все же был дирижабль, в моем мальчишеском воображении соединились с чудной музыкой британского ансамбля «Led Zeppelin» — «Управляемый дирижабль». Звонкое название группы дополнило книжный, смысловой ряд звуковыми образами. Энеигичное сочетание согласных — «эл», «дэ», двойное «пэ», снова «эл» — казалось мне удивительно подходящим сопровождением для самых захватывающих и самых опасных приключений. В те же годы, помню, по телевизору без конца показывали советско-итальянский фильм «Красная палатка», об отважных полярниках из экспедиции Нобиле. Они отправились по воздуху на Северный полюс и, естественно, потерпели крушение. А лучшей песней «Цеппелина» я и теперь считаю композицию «Лестница в небо». Ну и что из того, что Роберт Плант поет о любви? Ведь и в его песне есть слова о звездах, вдруг оказавшихся совсем близко — рукой подать.

Однажды я написал Милану Кундере уважительное письмо — с обычной для журналиста просьбой о встрече. Письмо отправилось в Париж, в издательство «Галлимар», в единственный почтовый ящик, через который знаменитый писатель общается с теми, кто не входит в круг его учеников и друзей. Ответа, конечно, я не получил, да и знал, что вряд ли получу: уже много лет Кундера не позволяет себя фотографировать, не дает интервью и избегает журналистов. Давным-давно, в 85-м, парижский затворник напоследок так объяснил свой выбор: «Диалог — известная литературная форма, и я не буду отрицать, что получал удовольствие от публикации нескольких продуманных, хорошо выстроенных и с моим участием отредактированных бесед. Но так, как обычно делаются интервью… Во-первых, журналист задает вопросы о том, что интересно ему, а не мне. Во-вторых, он выбирает из ответов только то, что ему подходит. В-третьих, мои мысли он пересказывает своими словами, своим способом мышления. Итог? Никогда ни одного интервью».