Андрей Шарый - Четыре сезона

Похоже, всю жизнь Милан Кундера жил только так, как считал нужным, и делал только то, что считал правильным. Он — вечный диссидент, а потому врагов и недоброжелателей у него примерно столько же, сколько обожателей и поклонников. В далекой уже молодости, в памятные для Чехословакии шестидесятые годы, Кундера не занимался политикой, однако тогдашний президент ЧССР Антонин Новотны называл его «одним из главных творцов идеологии, которая проявилась в антисоциалистической деятельности Союза писателей». После поражения Пражской весны Кундера затеял дискуссию с Вацлавом Гавелом о смысле реформ: первый считал, что какой-то смысл в этих провалившихся реформах все-таки был, а второй это начисто отрицал. Кундера сгоряча обозвал Гавела «скептическим интеллектуальным святошей». Помирились они почти четверть века спустя, для этого потребовалось, чтобы Гавел публично признал: Кундера был прав. Когда власти социалистической Чехословакии лишили Кундеру гражданства, он, вопреки ожиданиям многих, отказался участвовать в диссидентском движении. Злопамятные правозащитники не простили: самую знаменитую книгу Кундеры, «Невыносимая легкость бытия», они провозгласили «китчем эмигрантской литературы», обвинив писателя в коммерциализации трагической чехословацкой реальности. Припомнили и рекламный лозунг в книжных магазинах: «Роман о любви на фоне русских танков». Кундера действительно с умом использовал успех, выпавший на его долю после выхода в свет книги, и особенно — после экранизации романа в Голливуде, хотя Нобелевская премия в области литературы, на которую он дважды претендовал, так и остается мечтой. Теперь Кундера воюет с французскими критиками, расплачиваясь за обретение второй родины. Вот что писала о нем парижская «Ле Журналь»: «Может быть, он больше удивлял нас как диссидент из коммунистической страны. Как и хотел, Кундера стал французским писателем. То, что он пишет, похоже на все остальное. Он француз, и это делает Кундеру скучноватым».

Но Кундера предпочитает строить свою единственную жизнь так, как это интересно ему самому, а не всем. Как живут герои его книг — все сплошь диссиденты если не в политическом, то в духовном, сексуальном, социальном, моральном, черт знает каком еще смысле. Он хочет оставаться человеком-фантомом, предлагая ценителям своего творчества обожествлять Загадку Кундеры, как четырнадцатилетний мальчик обожествляет недоступную Грету Гарбо.

Эпикур прав.

Конечно же прав, он прав вне всякого сомнения. От «желудочного удовольствия», которое доставляют пригоршня каламатских маслин, ломоть еще теплого хлеба и кувшин отдающего сосновой смолой вина-ретцины, вздора исходить не может. И греки не стали бы детьми великой цивилизации, не впитай ее культура изысканное в силу своей логики, тонкое в силу своей простоты отношение к трапезе. Именно эллины назвали пир симпозиумом, это они первыми сказали: цель еды — парадоксальная игра со вкусами.

За последние двадцать веков, если не учитывать турецкого влияния, греческая кухня мало изменилась. Да и Греция, сверимся с древними летописцами, все такая же — страна немного волнистого бело-голубого моря, чуть линялого бело-голубого неба и слегка голубоватого грубого камня. Скудная земля и палящее солнце дарят скромные плоды, не лишенные, впрочем, ни качества, ни разнообразия. Греки и тогда и теперь чтят три натуральных продукта: хлеб, вино и маслины. Вокруг маслины, вокруг оливкового масла, вокруг оливкового дерева и масличной рощи вращается эллинская гастрономическая вселенная.

Для консервирования незрелых плодов отбирают оливки максимального размера светло-зеленого или зеленовато-желтого цвета. Несозревшие оливки давят тяжелым предметом, стараясь не разбить косточки. Давленые зеленые оливки кладут в посуду с водой, добавляют дольки лимонов и ореган, четыре дня спустя заливают рассолом.

Греция без масличных садов была бы столь же нелепа, как Россия без березовых рощ. Греки иногда называют оливки «масляной вишней». Как-то я собирал незрелые «вишни» на греческом севере, в Македонии, в растущем на красной земле саду у приморской деревни с невероятным названием Метаморфозес. Срывал, боясь порезать руки о жесткие, тонкие серебристо-серые листья, трепещущие на ветру. Хозяина сада звали Йоргос, еще пять лет назад он был Георгием и жил в греческом селе в ста километрах от Тбилиси. Если обобрать дерево до маслинки, получишь двадцать, а то и сорок килограммов плодов, сказал Йоргос. Но без специальной машины такого результата не добиться. Я надкусил одну зеленую оливку (или маслинку, это одно и то же, в России повелась традиция зеленые плоды называть оливками, фиолетовые — маслинами) и тут же выплюнул: противная горечь по-научному называется гликозидом и вымывается временем либо водой.