Андрей Шарый - Четыре сезона

На все эти вопросы существует только один ответ. Оскар Шиндлер спас жизни многих людей, так какая разница, почему он это сделал. Ведь уцелевшие — дороже погибших, хотя и о погибших нужно скорбеть.

«Мне в жизни нужны три вещи: хороший врач, снисходительный священник и умный бухгалтер», — говорит Шиндлер в начале фильма Спилберга своему деловому партнеру и подчиненному, счетоводу Ицхаку Штерну. «Власть — это когда у нас есть основания убить, но мы этого не делаем», — говорит Шиндлер в середине фильма гауптштурмфюреру Амону Готу по прозвищу Кровавый Пес, коменданту концентрационного лагеря Плашов, который по утрам развлекался тем, что расстреливал из снайперской винтовки заключенных с балкона своего особняка. Евреи из этого лагеря за сущие гроши работали на заводе Шиндлера (и потому предприятие было прибыльным), детей и стариков из Плашова он обманом и подкупом оформлял через липовую картотеку на места квалифицированных слесарей и металлистов. Когда в октябре 1944 года этот концлагерь ликвидировали и всех его заключенных отправили в Освенцим, Шиндлер добился открытия в моравском городке Бруннлиц (Брненец) нового, военного, производства, куда перевели из Кракова прежних работников в точном соответствии с «директорским списком». Потом к ним добавили еще сотню — и число людей, спасенных от печей Освенцима, составило 1200 человек.

Вот одна из последних сцен «Списка Шиндлера»: в знак признательности спасителю в последний день своих мучений, в день поражения Рейха и победы антигитлеровской коалиции, шиндлерюден дарят Шиндлеру благородный перстень, отлитый из страшного пожертвования — чудом и хитростью убереженных от нацистов золотых зубных коронок одного из заключенных. На перстне начертано изречение из Талмуда: «Тот, кто спасает одну жизнь, спасает целый мир». Как утверждают некоторые историки, оказавшись в эмиграции в Аргентине, от разорения, горя и отчаяния Оскар Шиндлер пропил подаренный ему спасенными евреями перстень с вещей надписью из Талмуда. Но когда Шиндлер, неудачно пытавшийся заняться в Латинской Америке разведением нутрий, вернулся в Европу, шиндлерюден подарили ему новый.

Воздушный шар ОК-1731 окрашен в бело-голубые цвета и несет на боку рекламу фирмы «Минольта». В небо над Прагой он поднял троих — чешского пилота Иржи Пасека, моего давнего московского друга Андрея Кулакова и меня. Те, кто остались на земле, с Винни-Пухом не согласились: воздушный шар даже на двухсотметровой высоте не похож на кусочек неба. Он похож на летящий над городом воздушный шар.

Магия шара заключается в его практической никчемности. За два с лишним века воздухоплавания человечество, как могло, пыталось приспособить воздушный шар для практических потребностей: перевозки груза и пассажиров, проведения научных опытов, бомбометания и рассекречивания вражеских объектов. Но извлеченная польза неизменно оказывалась несоразмерной с затратами и опасностями. В итоге воздушный шар оставили в покое. Он так и остался приятным пустячком, диковинным небесным цветком, посредником между человеком, небом и ветром. Несомый волей стихий, воздушный шар куда в большей степени есть символ человеческих слабостей, нежели знак превосходства людского гения над природой. Человечество, по-видимому, настолько сильно, что может позволить себе роскошь хоть в чем-то остаться слабым.

Усатый пилот облачен в просторный джинсовый комбинезон и широкополую соломенную шляпу, словно на бахчу собрался. Волнений новичков Иржи не разделяет, он летает без малого четверть века раз по двадцать в году. То, что для нас с Андреем — романтика, для Иржи — ремесло. Романтические будни. Оказывается, в полуторамиллионной Праге — два десятка воздушных шаров, владельцы которых кормятся туристскими и рекламными полетами.

Меня не беспокоят светофоры. Как Карлсон, я лечу, куда хочу. Над рекой и холмами. Над мостами и площадями. Над проспектами и парками. Над черепичными крышами с их уютными чердаками и чумазыми дымовыми трубами, с их хитросплетениями рыжих плоскостей и остроугольных коньков. Один чудак на открытом балконе развешивает на просушку белье, другой на террасе поливает цветы, третий загорает на крыше.

Геометрия пражских улиц — как линии на ладони. С высоты подтверждается информация из музея: лет двести пятьдесят назад Прага была не единым городом, а пятью независимыми поселениями, разбросанными по холмам в долине Влтавы. Время давно залатало исторические швы: там, где проходили крепостные стены, протянулись проспекты, теперь и Градчаны, и Вышеград, и Новый город, и Мала Страна — самый что ни на есть центр. Только с воздуха просматриваются еще кое-как очертания того, что иным способом увидеть уже не дано.