Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

Он кивнул.

- Я наверняка смотрел на все вещи в мире с некоторой дистанции, никогда до них не дотрагивался, чтобы не разгладилась складочка, которая открыла бы мне что-то нежданное. Однажды я нарушил это правило. Я нашел на дороге мертвого крота, который казался неимоверно мягким. Я нагнулся, чтобы рассмотреть его брюшко, - мне было любопытно. Но когда я дотронулся до зверька, из него выползли трупные черви... А брюхо оказалось впадиной, полной истлевших внутренностей. С тех пор я никогда больше ничего не искал за внешней поверхностью вещей. Я был ужасно одинок, и время от времени у меня возникало желание влюбиться, я тогда смотрел на какую-нибудь женщину; но я никогда не целовал ее, потому что боялся, что во мне проснется желание, - а раздеть женщину я бы не смог. В конце концов ее тело оказалось бы полным трупных червей, а это очень некрасиво. Вероятно, можно привыкнуть к тому, что ты всегда имеешь дело с разлагающимися вещами; но мне всегда было свойственно определенное чувство красоты . Я следил, чтобы мое тело всегда было чистым и не обрастало жиром - чтобы, когда меня внезапно настигнет смерть, я не лопнул бы сразу, как бочка с перебродившим содержимым...

Я скорчил гримасу, Пауль смущенно взглянул на меня, от моих слов его чуть не стошнило.

- Я никогда не ходил в бассейны, где в воду заходят толстые мужчины. Или, во всяком случае, всегда опускал глаза... всегда опускал глаза... всегда опускал глаза... опускал глаза...

Мое чувственное восприятие отключилось, полностью. Я терзал себя, пытаясь поймать хоть одну-единственную мысль, - напрасно. Пауль видел эту муку, отразившуюся у меня на лице, мою подавленность, проявившуюся в особом положении рук; он заметил, что глаза мои, внутри темные, теперь блуждают снаружи, в поисках помощи. И когда они прошли сквозь взгляд его глаз, он их больше не выпустил, не выпустил ; он помогал, насколько это было по силам его душе, - и потом все кончилось, спазм у меня прошел, осталась пустота; но она не угнетала меня. Я прикрыл веки и, спустя долгое время, сказал:

- Иногда я слушал музыку в церквях, в каком-нибудь тихом закутке, куда никто не заходит. Это я переносил легче всего. Я там погружался во что-то такое, что было мне матерью и могло бы меня родить. Но не находилось никого, кто бы зачал меня, - никого, никого. И все-таки было хорошо - даже без надежды, что ты родишься - пребывать в материнском лоне. Там попадались странные лица; но они были словно из бронзы, они не скрывали в себе трупных червей... Я не познакомился ни с одним человеком, ни с одним зверем: я, в сущности, всегда боялся уродства. Наверное, это неправильно - ибо почему бы человеку не обратить свою любовь к уродливому существу. Могу представить себе, что кто-то так и делает. Так и делает... Так и делает... Но попытка его безнадежна, потому что такие существа не позволяют , чтобы их любили. Они как дурная мысль - без чувства, без радости. Они гниют заживо! А почему бы и нет?! Но они были когда-то зачаты, как дети, - и в этом заключается зло. Мистерия! — Зачаты! - Что могут они противопоставить неправоте своих родителей?!

Я начал кричать и выть, как ревет зверь, который хотел бы молиться, но не знает Бога.

- Я однажды видел рядом двух мальчиков, они стояли на дамбе: один был уродлив и жесток, лишен человеческих чувств... Другой был от Бога... О, почему люди, даже если они порочны, производят на свет детей! Почему они вправе сделать так, чтобы порочная и душная мысль стала плотью, которая может действовать, впадать в ярость, мучить и истязать других!.. Но я, правда, не видел ничего определенного, я тех мальчиков не раздевал... Из страха, что их тела окажутся полными ползающих трупных червей- - -

Тут Пауль с плачем упал к моим ногам. Я хотел взять свои слова обратно и уже открыл было рот, но невыразимый страх комом застрял в горле. Я раскаивался, что озвучил эти злые истины, которые, словно яд, будут глодать его изнутри - как прежде глодали меня.

Я видел, как юнга перекатывается на полу; но прежде, чем я сообразил, что происходит, он сорвал с себя одежду и теперь лежал передо мной голый и немой, как статуя.

Его кожа была дивного цвета, а линии тела, все как одна, - словно Божье чудо.

Я опустился на колени и поцеловал его пупок; но кровь во мне волновалась и, оглушая, ударяла в уши.

Как бы я хотел быть матерью такого юноши!

Я стал горячо молиться распятому Иуде и этому теплому телу. Внезапно я больше не мог себя сдерживать: вцепился в тело, расточавшее себя предо мной, и вгрызся в него зубами. Когда я поднял глаза, Пауль улыбался. Он схватил меня за руку и спросил: