Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

... дневники Бекмана . Макс Бекман (1884-1950) - немецкий живописец, график и скульптор, один из крупнейших мастеров межвоенного периода, выдающийся портретист. В 1937 году переехал в Амстердам, в 1947-м - в США. Дневники Бекмана охватывают период 1940-1950 годов.

29 ноября 1959 года в больнице Бланкенезе от последствий инфаркта скончался Ханс Хенни Янн. В ночь перед смертью он, как еще успел рассказать жене, набросал план пьесы под названием «Другая сторона переходит в атаку». Он потом несколько дней лежал в гробу в своей аскетичной рабочей комнате, рядом с концертным роялем, без обязательных в таких случаях цветов. Каким юным он казался! Как мальчик, который, устав от игры, заснул. Голова покоилась на старой подушке из серовато-желтого велюра, давным-давно пожертвованной одной знакомой для их собаки. Похороны состоялись на старом Нинштедтенском кладбище. Многочисленная группа друзей и почитателей, писателей и художников, а также представителей академий и официальных властей провожала поэта в последний путь. В капелле играли только органную музыку Свелинка. Спроектированный самим Янном, похожий на ящик гроб - подобный тому, что подробно описан в «Записках Густава Аниаса Хорна» - был таким тяжелым, что молодые люди, которые несли его, на коротком пути до могилы трижды опускали свой груз на землю. Кто-то сказал: «Цинковый гроб означает протест против смерти». Прощальные слова на могиле произнес один из друзей, у которым с Янном на этот счет была взаимная договоренность. Все получилось по-другому, напоминало скорее импровизацию, как если бы дети играли в смерть и погребение, но именно потому атмосфера отличалась трогательной торжественностью и была вполне доверительной. Вполне соответствующей жизни Янна.

О нем говорили, что он опоздал с рождением. Конечно, у него было много барочных черт. Уже исходя из наивно-патетического достоинства, с каким он держался и которое подразумевало не менее наивное требование достойного обращения с ним, люди охотно ставили Янна в один ряд с представительными фигурами семнадцатого столетия. Он, к слову сказать, был архаически уродлив, но об этом тотчас забывали, столкнувшись с его заслуживающей любви - детской и покоряюще-беспомощной - натурой. Многосторонность его дарований и профессиональных занятий тоже побуждает причислить его скорее к позднему Ренессансу, чем к нашей эпохе узкого профессионализма. Он ведь создал себе имя выдающейся значимости не только как писатель, но и как мастер органного строительства. Что касается заслуг в этой области, то здесь достаточно вспомнить хотя бы его реконструкцию органа Арпа Шнитгера в гамбургской Якобикирхе или создание большого органа для Дома радио в Восточном Берлине. Кроме того, он в собственном издательстве «Угрино» публиковал партитуры ранних барочных композиторов - безупречно выверенные, которыми сегодня пользуются органисты всего мира. Это достойное начинание поглотило доходы Янна и надолго ввергло его в нужду. Следует упомянуть также гормональные эксперименты, которыми занимался Янн; он говорил, что пришел к этому случайно, благодаря развитому чувству обоняния, когда работал на принадлежащем ему крестьянском хуторе, на острове Борнхольм. Однако сфера его интересов и занятий перечисленным отнюдь не исчерпывалась. Он был по-лифоничным человеком, был чем угодно, только не погруженным в себя северонемецким чудаком. С чуткой восприимчивостью реагировал он на актуальные события, считал, что они касаются его лично, и бесстрашно занимал по отношению к ним ту или иную позицию. Очевидно, что он испытывал потребность в общении, в непосредственном влиянии на окружающих. У него не было недостатка в чувстве юмора, и всякий, кто приходил к нему в дом, поражался за столом теплу, излучаемому Янном именно как главой семейства, - качеству, которое ныне почти совсем утрачено.

Все-таки утверждение, будто он опоздал родиться, неверно, да и легковесная отсылка к барокко должна быть отклонена как сбивающая с толку. А верно то, что Ханс Хенни Янн подступал к нашему времени совершенно наивно и извне, почему он и не вписывался ни в свое время, ни в какое-либо другое. Живи он несколькими столетиями раньше, он бы, несомненно, закончил жизнь на костре, и если наша эпоха не подвергла его сожжению, то лишь потому, что нашла еще более действенные методы, чтобы справиться с этим обременительным феноменом, - например, полное замалчивание его работ. Он мог бы быть сожжен в прошлом - или в ближайшем будущем - не из-за еретичности своих взглядов или приверженности к язычеству, но из-за маниакальной бескомпромиссности, с какой проповедовал человечность. Из-за таких проповедей общество (которое, если хочет сохраниться, должно считать себя и свои институты единственно возможной реальностью) чувствует, что его разоблачили как негуманную абстракцию, а этого не позволит себе ни одно общество, к какой бы эпохе и к какому бы типу оно ни относилось. Единственно в этом - а не, скажем, в незначительных поведенческих отклонениях, полемически преувеличенных недоброжелателями Ханса Хенни Янна, - следует усматривать причину всеобщего неприятия его творчества. У него полностью отсутствовало чутье на то, что в политическом или экономическом плане осуществимо, а что - нет; чем и объяснялась покоряющая притягательность его личности, но и ее трагичность; я бы даже сказал, при всем моем уважении к Янну: ее трагикомичность. Различные партии иногда пытались на какой-то момент заручиться его поддержкой, но безмерность выражаемого им возмущения очень скоро отпугивала даже тех, кто в принципе был с ним согласен; и получалось, что эти люди - часто в интересах дела - от него отворачивались. Он был слишком велик, чтобы поддаться соблазну сектантства, но, как свидетельствуют письма последних лет, невыразимо страдал от крушения своих планов и от ощущения, что особенности его личности скорее мешают, чем способствуют осуществлению задуманного. Эта внутренняя трагичность вновь и вновь обрекала его на одиночество, и, может, мы вправе сказать, что именно благодаря ей появились великие произведения Янна, которые представляют собой одну нескончаемую жалобу на тщетность человеческих усилий и один заклинающий вопрос: чему все-таки суждено сохраниться в вечности?