Александр Беатов - Время дня - ночь

— А зачем ты их копишь? — поинтересовался Сашка.

— Надо… Так… На всякий случай, — ушёл от вопроса его тёзка.

"Неужели и этот "овощ" — тоже стукач?" — недоумевал Сашка. — " Хочет войти в доверие, выполняя инструкцию врачей? Или сам делает ход конём наперёд, полагая, что я — стукач? Или всё — как есть — безо всяких домыслов? То есть — настоящий псих? Но такое не может быть! Почему не может? Ведь я не где-нибудь, а как раз в психбольнице! А раз так, то кто же я?!"

И снова подкатывало сомнение: не болен ли он тоже на самом деле, "натуральным образом"?

Несмотря на то, что Саша из Кирова находился в больнице давно, выходило, что ему ничего не помогало, даже сногсшибательные лекарства, которыми тут всех усиленно травили.

Бедный парень, оставался и после Сашкиной выписки, неизвестно сколько времени, обезличенное несчастное существо, подобное белесому растению, с трудом пробивающемуся к жизни из-под наваленного над ним мусора.

"Сколько, наверное, таких несчастных повсюду!" — думал Сашка. — "И ведь не одна сука, врач, не скажет: "Не верь никому! Ты здоров, мальчик! Ты ещё так юн, чтобы заболеть. Уходи отсюда поскорее прочь и живи! "Юноша, тебе говорю, встань!"

Сашке хотелось поделиться этими мыслями с несчастным подростком. Но только он пробовал говорить, тот начинал ныть, что он болен. Он не понимал, да если и понимал, то не верил тому, что бы ему ни говорили…

Ведь кто — он такой, Сашка? Разве не такой же, как он, больной? А врачи-то — врачи! Все до одного говорят: "Надо лечиться, детка. А то как бы не было хуже!"

"Ах, как жалко себя! Что же это за жизнь такая! И ведь раньше всё было не так… Никогда не думал, что буду психом"…

Эта мысль возникала незаметно, и теперь она возникала и у самого Сашки и повергала в отчаяние…

Так ныл мальчик, не слушая Сашку, продолжая будто бы свою тоскливую песню, переходящую от всякой мысли или слова в ропот и жалобу. А Сашка думал: "Вот, ведь, сволочи! Гореть им в огне! Изуродовали! Сделали из ребёнка идиота и ещё хотят использовать, чтобы выведывать чужие секреты!"

И как бы читая его мысли, мальчик, переставал скулить, и вдруг спрашивал: — А ты хочешь в армию? — И не получая от Сашки никакого ответа, продолжая свою "песню", добавлял: — А я, вот, ничего не хочу… Ни в армию, ни домой… А ты?

Сашка молчал… Смотрел на мальчика…

— Ничего… Ты младше меня… У тебя ещё всё впереди… Ты выздоровишь! Выписывайся отсюда! Вот увидишь, всё будет хорошо… Это так всегда бывает, что кажется, будто ничего никогда не будет… И поэтому ничего не хочется… А потом всё меняется. И снова хочешь! И полюбишь ты обязательно кого-нибудь… И тебя полюбят… Только не унывай!

Саша из Кирова смотрел на Сашку, переводил взгляд на его руки, думал о чём-то своём и по-своему…

— А это что такое у тебя? — он коснулся правого Сашкиного запястья, где у него остался шрам с детства от ловли бабочки. — Я, вот, тоже себе вены резал… Смотри… — Саша из Кирова поворачивал свои запястья вверх. — Видишь?

Потом он вставал и уходил. Ложился в свою постель. Поворачивался лицом к стене и лежал так долгими часами, каждый день…

Впоследствии Сашка вспоминал этот их разговор много раз, и каждый раз ему было совестно, что он не решился по-настоящему приободрить мальчика, рассказать ему о Христе…

В больнице были десятки разных отделений, и в каждом — много палат. Двери каждой палаты выходили в один большой коридор, с примыкавшими к нему столовой комнатой, одновременно служившей и комнатой отдыха и комнатой трудотерапии — в зависимости от времени дня. В этой комнате находился телевизор, включавшийся в семь часов вечера и выключавшийся ровно в десять, несмотря на то, что обычно в девять тридцать только лишь начинался какой-нибудь фильм. Смотреть фильмы до конца запрещалось, поскольку они могли вызвать у больных ненужные эмоции. Ещё пол часа отводилось на вечерний моцион, после чего полагалось спать.

Из больных, находившихся в других палатах, Сашке запомнился старик, по закрепившейся за ним неизвестно почему кличке "Дед Фишка". Говорили о том, что его упекли умирать в больницу родственники, чтобы избавиться от ухода за ним. Это трагическое его положение не мешало издевательствам со стороны молодёжи. Не раз Сашка был свидетелем непристойных сцен. Старика оскорбляли по-всякому. Даже обзывали сложной кличкой: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа", — за то, что он крестился перед сном. Сочетали эти слова с матерщиной, отчего дед начинал дёргаться, брызгать слюной и, не находя иных противодействий, лишь повторял одно: "Богохульники! Богохульники!" — и уходил прочь, быстро шаркая больными ногами. В туалете, где обычно случались всякие дискуссии между "психами", дед Фишка не раз пытался доказать кому-нибудь из пожилых, что, будто на самом деле нет никакой Заграницы. Что нет ни США, ни Китая и никаких капиталистов, и что, якобы, никто не летает в Космос; а что всё кругом — обман, который нарочно производят, показывая по телевизору искусно выполненные картинки.