Луиджи Малерба - Римские призраки

Я пошел навестить его. Он был очень бледный и усохший, но, по правде говоря, он и здоровый был бледным. Сейчас казалось даже, что Зандель в хорошем настроении. Он говорил, что чувствует себя неплохо, ничто его не мучает, кроме сильной усталости, невероятной общей усталости — до самых пальцев ног. Можно было подумать, что его болезнь — это усталость, и она скорее причина, чем следствие, или, по крайней мере, и причина, и следствие болезни одновременно.

— Все это из-за каких-то дерьмовых эритроцитов, — повторял он.

Но ничего не сказал о переливаниях крови, и я, естественно, о них не заговаривал. Жена предупредила меня, что лучше с ним не говорить и о работе, если только он сам не выберет эту тему для беседы. Так о чем же мы могли говорить? Впервые за все время нашего знакомства у меня появилось ощущение, что Зандель как-то переменился, словно претерпела изменения его личность; он стал немного другим, и я подумал, что такая тяжелая болезнь, как у него, действует на саму сущность индивида. И эти постепенные вливания чужой крови — вот подлинная причина того, что я с трудом узнавал Занделя после стольких лет знакомства.

И еще что-то странное появилось в его голосе, в его взгляде, несосредоточенном и уходящем куда-то вдаль. Это был еще Зандель, согласен, но Зандель расслабленный и растерянный — может быть, именно из-за всех этих переливаний, из-за всей этой чужой крови, бегущей по его жилам. Я отдавал себе отчет в абсурдности своей мысли, но разве не может в абсурдности иногда проскальзывать немножко правды? Кем были его доноры? На месте Занделя я бы, конечно, захотел познакомиться с ними. Чью кровь вливали в его вены? Мужскую или женскую? Итальянскую или иностранную? Нордическую, азиатскую, африканскую? Может, кровь какого-нибудь проходимца? Нет ли опасности вместе с эритроцитами перелить ему какой-нибудь вредный вирус? Конечно же нельзя требовать у доноров сертификат о хорошем поведении. Не знаю, беспокоят ли Занделя эти вопросы, поскольку разговоры о крови во время этой встречи были запрещены.

Мы беседовали об университете, основываясь больше на сплетнях, и наконец, чтобы нарушить внезапно возникшее молчание, я решил прибегнуть к моему излюбленному средству — анекдотам, которые Кларисca так ненавидит, — но ведь ее с нами не было, да и присутствие Ирины не служило помехой. Дело не в анекдоте, но я все же решил пересказать ему известный парадокс в надежде оживить его интерес к разговору.

— У тебя двое родителей, — сказал я, — а твои родители в свою очередь имели по паре родителей. Оглянемся назад и убедимся, что за одно поколение мы переходим от двух человек к четырем. Каждый из четырех в свою очередь имел двоих родителей, и в двух поколениях, — ведем обратный отсчет, — у нас получается восемь человек. Идем назад от поколения к поколению. Каждый из восьми наших предков имел, естественно, двух родителей, и вот у нас уже шестнадцать человек. От шестнадцати мы получаем тридцать два, а от них шестьдесят четыре. Примем во внимание какой-нибудь неожиданный пропуск в каждом поколении. И куда же нас приводит этот процесс?

Зандель удивленно воззрился на меня.

— Получается парадокс Зенона навыворот, — сказал он, — кто движется в одном направлении, каждый раз должен достигать половины пути, который ему предстоит проделать, прежде чем достичь финальной цели. В общем, герой никогда не дойдет до конечной точки, потому что впереди у него всегда будет еще половина пути. Таким образом, его путь становится бесконечным. Таково истинное значение парадокса Зенона: создание гипотезы бесконечности или, если угодно, бессмертия. Тогда как твой парадокс ведет к бесконечности в геометрической регрессии и вместо того, чтобы дойти до Адама и Евы, одиноко живущих в Земном раю, предполагает, что планета заселяется все больше. Таковы шутки логики, которая то и дело сходит с рельсов и переворачивает хрупкую реальность. К счастью, человек не подчиняется строгим законам логики: непредвиденное управляет всеми человеческими историями, и только на непредвиденное мы можем возлагать наши надежды. Как ты понимаешь, я бы с восторгом принял парадокс Зенона с его гипотезой бессмертия, но предпочитаю присоединиться к партии Лукреция и ждать, когда непредвиденное повернется лицом ко мне.

Параллель между двумя парадоксами мне показалась неточной, но я не выказал своего сомнения. Зандель говорил самому себе, по-видимому возлагая свои слабые надежды на гипотезу бесконечности Зенона, а потом обратился с надеждой на невероятный, но возможный крах логики фактов. А факты неуклонно двигались в направлении его смерти при одном исключении — возможно скором изменении хода вещей, открыто признаваемого моим несчастным другом.