Луиджи Малерба - Римские призраки

После звонка прошла неделя, а потом еще две недели без известий. Чего я только не передумала: думала о каком-нибудь американском приключении, памятуя рассказы Джано о множестве его любовниц, думала о серьезной болезни, которую Зандель хотел от меня скрыть, или о каком-нибудь дурацком инциденте, в котором он не хотел признаться.

Джано и коллеги Занделя сразу заподозрили что-то нехорошее, когда жена поехала к нему в Нью-Йорк, а в Риме, кроме нее, никто не мог нам ничего сказать. Я боялась выразить свою тревогу, а молчание, к которому принуждали обстоятельства, делали отсутствие Занделя еще мучительнее. Однажды я неожиданно тихо заплакала, разглядывая витрины на улочках вокруг Пантеона. В одной из витрин отражалось мое лицо с двумя большими слезинками, которые скатывались по щекам и сливались с жемчужинами ожерелья, выставленного за бронированными стеклами. Я купила это ожерелье, чтобы надеть его, когда Зандель выздоровеет. Но уже знала, что не надену его никогда. Может быть, никогда. Лучше всегда оставлять маленький лучик надежды.

Джано запер на ключ ящик, в котором он теперь держит свой роман, но ключ оставил в скважине. Это было все равно что сказать: видишь, я заметил, что ты читаешь мою тетрадь, но если ты на этом настаиваешь, то придется тебе открыть ящик, сначала повернув ключ.

Пока Кларисса еще может устоять.

Я тревожусь о Клариссе. Ее любовник в Нью-Йорке почти два месяца, но никаких известий от него мы не получаем. В секретариат университета от Занделя пришла телеграмма: он объясняет свое отсутствие «серьезным ухудшением здоровья». Да, чтобы оправдать столь долгое отсутствие, ему поневоле пришлось писать, что состояние его здоровья внушает опасение. Но все говорит о том, что причина действительно серьезная, поскольку его жене пришлось вылететь в Нью-Йорк.

Кларисса ужасно удручена, а я не могу даже утешать ее, приходится делать вид, будто я верю, что все дело просто в упадке сил, который часто бывает у нее с приходом зимы. Как-то я даже спросил ее, не слышала ли она чего-нибудь о Занделе, потому что знаю: иногда поговорить о своих переживаниях полезно, это приносит облегчение.

— А я откуда знаю? — ответила Кларисса. — Мне известно столько же, сколько и тебе, то есть ничего.

Объектом раздражения Клариссы был не я, просто она обижена долгим отсутствием самого Занделя и известий от него. Более чем обиженным и возмущенным его молчанием был и я, так как знал: Зандель и его жена, сидя в Нью-Йорке, скрывают от нас правду, и опасался, что в любую минуту может случиться что-то непоправимое. Ну что, например? Чтобы не переживать заранее, я постарался отбросить всякую мысль о Занделе, так как любая мысль о нем связывалась у меня с его болезнью и смертью. Бедный Зандель, я так и видел его лежащим в гробу с лицом восковой бледности и скрещенными на груди руками. Какое мрачное воображение! И еще я видел во сне Клариссу, которая горько плакала, провожая его на кладбище Верано.

Мне изрядно надоели эти ночные видения, и я всячески старался минимизировать явную опасность ситуации.

— Небось у него уже прошла идефикс с деревнями нудистов.

Охваченная яростью Кларисса повернулась ко мне.

— Как можно быть таким черствым! Твой друг болен, может быть, даже очень болен, а ты козыряешь самым пошлым аргументом, чтобы высмеять беднягу.

В ее словах слышалась подлинная боль. Права Кларисса, я ляпнул глупость, ужасную глупость, говоря о друге. Я даже не попытался оправдаться, так как был уверен, что и у Клариссы самые черные мысли о состоянии здоровья Занделя. Сколько раз за последние дни мы заставляли его умирать? Сколько раз мы укладывали его в гроб и провожали на кладбище? И даже возлагали букет хризантем на его могилу? В эти дни я щедро делился с Клариссой подозрениями, рожденными моим мрачным воображением, и со стыдом подавлял в себе зловещие фантазии об африканских болотах.

Сейчас льет дождь как из ведра и на живых и на мертвых, дни в Риме проходят, как и в Нью-Йорке, а акции на бирже продолжают падать.

Мне приснился сон. Обычно воспоминания о снах у меня смутные, но на этот раз я запомнила все, даже самые мелкие, незначительные подробности, особенно хорошо — мое безмятежное душевное состояние и, если можно говорить так о сне, свое коротенькое счастье, расплывчатое и слегка размытое по краям.

Я подошла к лифту дома, который знала как свои пять пальцев, но увидела прикрепленное к дверям объявление: «Лифт не работает». Никакого раздражения, а почти что удовольствие от того, что мне представляется возможность подняться наверх пешком. Дверь подъезда, лифт, а главное, лестница, серые мраморные ступеньки, железные перила — все мне прекрасно знакомо, хотя на экране сна не появилось лицо человека, к которому я иду.