Луиджи Малерба - Римские призраки

После того, как я сказал: ладно, на следующей неделе я отвезу тебя в Страсбург, и полетим туда на самолете, хотя я предпочел бы, чтобы ты поехала со мной на трехдневный конгресс, как я тебе обещал раньше, — Кларисса не вспоминала больше ни о Страсбурге, ни о маленькой гостинице напротив собора. Ясно, что она хотела подвергнуть меня только виртуальному наказанию.

Этот призыв к торжеству этики воскресил в каком-то тайнике моей памяти один факт, усиливший искреннее, но поверхностное восхищение, с которым я всегда относился к Клариссе. У ее родителей была вилла в окрестностях Дженцано, где мы с ней обычно проводили выходные, а также лето и десять дней на Рождество. Там мы подружились с их старой немецкой овчаркой, которая очень радовалась каждому нашему приезду. С некоторых пор мы заметили, что она очень сдала: ходила приволакивая задние ноги, и родители Клариссы говорили, что собака старая и больная, но им не хватает смелости по совету ветеринара усыпить ее. В одну из суббот мы нашли собаку, пришедшую умирать к порогу дома. Она не шевелилась, не могла подняться, только вздрагивала и хрипела.

— Бедняжка умирает, — сказали родители Клариссы.

Все молча смотрели на бедную собаку, пришедшую умирать прямо на глазах у своих хозяев. Мы с Клариссой безмолвно наблюдали мучительную агонию бедного животного, к которому были так привязаны. Мне было больно и неловко смотреть на нее и нетерпелось поскорее спрятаться от этого душераздирающего зрелища. Но Кларисса вдруг подошла к собаке и наклонилась, чтобы погладить ее по голове. Какой жест милосердия перед лицом смерти! Собака слегка пошевелилась, словно хотела в знак благодарности приподнять голову.

Этот жалостливый и гуманный жест я буду помнить всегда, в нем одна из причин, по которой я восхищаюсь Клариссой и люблю ее. Кто знает, может, и об этой этике говорит надпись на стене нашего дома.

Я уверена, что Джано понял, почему я захотела ехать в Страсбург с ним и почему пожелала остановиться в маленькой гостинице напротив собора Нотр-Дам. Да конечно же понял. Мы с ним уже давно посылаем друг другу безмолвные послания, а иногда торжественные требования вроде этого, касающегося Страсбурга.

Теперь же так получилось, что некоторые страницы романа Джано меня глубоко взволновали. Не понимаю, как ему удалось угадать столько моих секретов. Словно он подглядывает за мной через замочную скважину, словно читает мои мысли в часы моего полного одиночества по вечерам, когда я неподвижно лежу в постели в ожидании сна.

В скобках замечу, что я никогда не страдала бессонницей, но вот уже несколько вечеров, закрыв глаза, лежу в постели со своими мыслями по два, а то и по три часа и жду наступления сна. А это уже называется бессонницей. Я боялась попасть в зависимость от снотворных вроде наркотиков, потому что потом от них, кажется, очень трудно избавиться, но причин бессонницы понять не могла. Однажды я прочитала в приложении к какому-то женскому журналу о некоторых африканских племенах: у них тот, кто страдает бессонницей, должен зевать, делать зевок за зевком, пока не заснет. Хотя журнал не очень-то внушает доверие, я решила поставить эксперимент и испробовать на себе. Подействовало. Минут пятнадцать гипнотического зевания, и я медленно втягиваюсь в тихий тоннель сна.

Джано был немного удивлен моими бесчисленными зевками, но когда я объяснила ему, что пользуюсь этим как снотворным, он вроде бы заинтересовался и успокоился. Действительно, Джано всегда готов понять парадоксальные стороны жизни лучше, чем рациональные, хотя он и называет себя то аналогиком, то картезианцем. Эти слова подтверждают парадоксальность его самосознания. Почему аналогик, почему картезианец? Нечего и спрашивать, чтобы не поставить его в тупик, а еще потому, что нельзя все объяснить и тем более — невинные определения.

Конечно же я ему не рассказала, нет-нет, что причина моей бессонницы — это страницы его книги, обнажающие мои мысли, чувства и тайные желания.

Я заметил, что Кларисса сунула нос в мою тетрадь. Следовательно, она обнаружила, что я пишу роман, а никакой не трактат о Деконструктивной Урбанистике, о чем она могла подумать, увидев две заглавные буквы на обложке. Однако я не знаю, до какой степени она в состоянии разобрать мой почерк. Но Кларисса просто остолбенеет, если в один прекрасный день мой роман будет опубликован, потому что я не могу не вставить в повествование и ее, и эту свинью Занделя. Мое воображение мечется как сумасшедшее вокруг измен. В конце концов, я почти уверен, что близок к истине.