Жан-Франсуа Дюваль - В тот год я выучил английский

В тот момент, когда мы вошли в тень дерева, солнце просвечивало сквозь пропускающие свет листочки, я опустился в траву на колени и обнял Мэйбилин за талию, целовал сквозь свитер ее живот. Она запустила руки в мои волосы и гладила их, а над нами дрожала листва. Нам так не хотелось уходить из-под огромного купола этого дерева, возвращаться под настоящее небо. Но когда мы это сделали, то разорвали еще одну нить, нас связывающую. На обратном пути мы вернулись к маленькой церкви Мэдингли, куда вела маленькая дорожка, раньше, несмотря на все наши усилия, мы не смогли ее найти. На этот раз мы не поняли, почему прежде у нас это не получилось: дверь тут же поддалась. Войдя внутрь, мы обнаружили пустое пространство, ничего особенного, если не считать особую атмосферу. Мы почувствовали, хотя и не были верующими, что находимся в самом сердце нашей жизни, такой день существует только один раз между двумя ударами часов. Этого никогда не было в прошлом и никогда не случится в будущем. Этот момент существовал только здесь и сейчас.

Когда мы ехали обратно, мы остановились в маленькой гостинице, чтобы выпить колы. Мэйбилин проскользнула в туалет. Прежде чем снова поехать, я тоже решил сходить. У меня кольнуло в сердце: хотя я и нашел это забавным, но она бросила шиповник, который я ей подарил, в унитаз. Он не исчез, хотя, когда Мэйбилин спустила воду, цветок конечно же был захвачен в водоворот, но всплыл на поверхность, и я не знал, что с ним делать. Я спустил воду и ушел, не оглянувшись. Я ничего не сказал, когда вернулся и сел рядом.

В этой юбке и в свитере с V-образным вырезом она напоминала девушку около музыкального автомата, каких я видел на суперобложках некоторых дисков, на афишах фильмов, на front cover [138] Обложка (англ.). книжек в карманном издании, на страницах журналов пятидесятых годов с Пэтом Буном, которые я читал в девять лет, когда земля вращалась в ритме «Rock Around the Clock» Билла Хейли. А я был похож на парня, который опустил монетку в музыкальный автомат и вместе с девушкой выбирает песню.

— Тебе понравилось, как мы провели сегодняшний день? — спросила Мэйбилин.

Я как раз хотел задать ей тот же вопрос, но она меня опередила.

— Это самый прекрасный день в моей жизни.

Я ничуть не шутил.

Она сказала:

— Тебе не кажется, что будет лучше, если мы проведем этот вечер по отдельности? Так мы ничем не рискуем.

— Чем рискуем?

— Испортить вечером этот восхитительный день.

Я сказал, что согласен, не стоит добавлять к картине не малейшего мазка, чтобы не нарушить композицию. Мы никогда не смогли повторить этот день, он был нашим самым большим достижением. Это была законченная картина. Мы великолепно нарисовали этот день и завершали его вместе. Мы могли его разглядывать, возможно, любоваться им всю нашу жизнь. Сегодня на аукционе этот день стоил бы очень, очень дорого.

Но иногда я был грустным или мрачным — как после выставки Магритта, говорила тогда Мэйбилин, — а я предпочел бы, чтобы она называла меня унылым. Мне не нравилось слово «мрачный», в то время как слово «унылый» меня устраивало, его звучание казалось менее угрюмым. В отличие от первого, оно не заканчивалось противным фрикативным звуком, после которого уже нечего сказать и не на что надеяться. Слово «мрачный» было как агония, после того как вам перерезали горло. Оно было окончательным и не подлежало обжалованию, настоящая неизбежность, губившая надежду на будущее, а слово «унылый» было созвучно со смелостью и цеплялось за весь словарный запас. «Мрачный» обращалось только к небытию. Мрак стерилен, он приносит только смерть. «Унылый» был куда более приятным, это одно из тех слов, которое употребляют, когда по небу гуляют тучи, — к тому же оно может относиться и к погоде. Я бы никогда не назвал ее мрачной.

Мне бы хотелось быть в глазах Мэйбилин погодой, особенно такой непостоянной, как в Англии, где она без предупреждения меняется за какие-то полчаса, переходит от комедии к трагедии, от прозы к поэзии, от свободного стиха к регулярному. Светлое голубое небо появляется после тяжелого ливня, очищается от дождевых облаков, их выметает ветер, который заботится о чистоте неба над доброй старой Англией. В конечном счете я предпочитал, чтобы Мэйбилин оценивала меня в этом ключе и называла унылым, для меня это было очень важно.

Но она продолжала повторять: «Ты мрачный, признайся, что ты мрачный?» Этим она меня дразнила или хотела вернуть к реальности. Мэйбилин говорила: «Ты мрачный, признайся, что ты мрачный» — и брала меня под руку так, что ее грудь касалась меня. Сегодня я прекрасно понимаю, почему хотел, чтобы она заменила слово «мрачный» на «унылый»: это попытка себя обмануть. Но когда Мэйбилин так говорила, она была права.