Жан-Франсуа Дюваль - В тот год я выучил английский

Это было развитие собственной легкости, способности двигаться, играть, застигать врасплох, владеть собой, бегать, прыгать, ловить, отбивать в последний момент круглый упругий мячик судьбы. В каждом ответном ударе — глухой звук натянутых струн, удовольствие, обучение правильному удару и правильной жизни. Воздух вокруг нас колебался, и мы вместе с ним. Я думал, что мне нравится, как она бегает. Это был иной способ встретиться и убить время.

Чуть позже я встал рядом с ней, чтобы помочь улучшить удар слева, все эти удары были моей маленькой победой над собой, в которой содержались душевные перемены и изменения позиций. Удара слева невозможно избежать: когда он резко наносится, это всегда дополнительный мини-экзамен, внезапно приносит вам еще одну малюсенькую трудность, и вы либо побеждаете, либо нет. И когда у нас получилось сделать серию таких ударов, мы знали, что продвинулись еще на шаг, мы можем доверять себе и друг другу. Это как общая победа, приобретенное мастерство, которое делилось на двоих. Мы вместе оказывались на высоте. И все это происходило всего лишь благодаря теннисному мячику, травяному корту, создававшим нужный замедленный ритм для углубленного изучения и обмена энергией, так же как, занимаясь любовью, тела какое-то время подстраиваются друг под друга, чтобы достичь удовольствия. Освоение удара слева было только обещанием, способом указать путь.

Вечером, когда мы оказались перед входом в «Купер Кеттл», Мэйбилин обнаружила, что забыла в банке кошелек, и, повернувшись в пол-оборота, поручила мне найти столик:

— Видишь маленький столик near the window [135] Около окна (англ.). , он лучший, тебе так не кажется? Don’t you agree?

— Yes, I do. Конечно.

Этот столик редко был свободен, и мы могли это сразу проверить, посмотрев через окно. Если он не занят, то нужно только открыть дверь, усесться, и для Мэйбилин, которая появится через несколько минут, это будет огромной радостью. Можно будет сказать, что судьба нам благоволит, заняв этот круглый столик для нее и для всех нас, а вошедшие за ней следом Барбара, Симон и Сулейман воскликнут:

— So you got it? [136] Вам удалось это получить? (англ.).

— Что? Маленький столик, этот Святой Грааль!

Вокруг него они усядутся, придвинув стулья. Очень трудно объяснить, почему этот столик, прямо у входа, был самым лучшим на свете, но это было так.

Занятия все меньше и меньше значили в нашей жизни. В перерыв Сулейман достал несколько цветных фотографий, сделанных, когда он приглашал нас к себе на блюдо с карри.

— Those prints are for you.

— Oh thanks, great that you thought of it [137] — Эти фото для тебя. — Спасибо, что ты подумал об этом (англ.). .

Он протянул их со скромной улыбкой. Эти фотографии наверняка должны были что-то сохранить, только мы не знали — что.

Сулейман и Сэкай смотрели, как мы сели на велосипеды и растворились в утреннем тумане. Затем мы превратились в странные знаки, исчезающие на горизонте в солнечных лучах, мы напоминали абстракцию в сельской местности.

По дороге, прежде чем покинуть город, мы остановились около бакалеи, чтобы купить бутылку сидра, очень громоздкую, она могла понадобиться днем, и два батончика «Марс». Мэйбилин сказала, что я должен хоть раз в жизни попробовать «Марс». (Как? Ты не знаешь, что такое «Марс»? Как же я столько лет жил без него?)

На дороге, когда было мало машин, мы могли ехать рядом, слушали странный неуловимый гул, который издавали спицы разогнавшегося на полную скорость велосипеда. Они так быстро вертелись, что уничтожали реальность: музыка спиц рождалась от соприкосновения с воздухом. Я подумал, что слово «велосипед» прекрасно разбивается на слоги, ве-ло-си-пед, так Набоков наслаждался музыкой имени его Ло-ли-ты, без этого было бы не столь интересно. Когда спуск был пологим, мы на время прекращали крутить педали, поднимались с седла и наслаждались передышкой и свежим ветром в лицо, слушая шепот переключателя скоростей и цепи, отпущенных на свободу.

Мы покинули город по Хантингтон-роуд, пшеничные поля покачивались на ветру. Мы ехали по скользкой грязной дороге, иногда ненадолго останавливались, спускали ноги на землю, тогда Мэйбилин чуть наклонялась в солнечных лучах, правая нога стояла на мысочке, и я смотрел на нежное бедро, на мускул, название которого я не знал, как раз чуть выше колена, где выделялся изгиб загоревшей в наших поездках икры. Когда мы проезжали мимо колючей изгороди, я сорвал для нее цветок шиповника, который покачивался на веточке. Мэйбилин вдела его в петлицу пиджачка, словно орден Почетного легиона. На берегу ручья она заметила бобра, он не захотел мне показаться.